Взрыв

Простор для меня всегда радость. Поле в сочную пору, когда наливаются колосья... Хочется стать с ними единой зеленой безбрежностью. Море... Особенно утром, когда нет волнения и даже у самого берега вода чиста и прозрачна, как после крепкого, здорового сна чист и прозрачен взгляд доброго человека, и когда весь мир кажется открытым, бесхитростным. Сейчас — Волга.

Мы сидели на гладком бревне. Недалеко дружной гурьбой резвились ребятишки. На песчаной отмели они кувыркались, ныряли, брызгались, вокруг них вода искрилась, то и дело вспыхивало короткое коромысло радуги.

Не хотелось ни разговаривать, ни думать. Был только простор неба, земли, водной глади. Больше ничего не хотелось видеть.

Теперь не вспомнить, как долго мы сидели молча на высохшем бревне. Остались в памяти ее укоризненные слова:

— Не надоело молчать? Может быть, искупаемся?

Я, конечно, вел себя безобразно. Она могла понять, что раскапризничался, потому и молчу. И опять я был поражен ее красотой. Я мучился в сомнениях. Кто этот Аркадий Иванович — злой дух? Для чего все это? За какую провинность преподнес мне терзание? Я далеко не юноша, чтобы не требовать от себя: а что дальше? Но и холодной рассудительности не было: не мог ничего взвешивать, ничего решать. И не в состоянии был поделиться сомнениями. Поймет ли она их, мои сомнения?

Она первая разделась и пошла к воде. Я караулил одежду — от озорной ребятни всего можно было ожидать. После нее должен был купаться я. Знал, неприлично так смотреть на полураздетую девушку, как смотрел я... Нет, я не смотрел, а был прикован взглядом, как невольник, к ее высокой ладной фигуре, к ее аккуратной походке.

Когда, мокрая, сверкающая капельками воды, еще не отдышавшаяся после короткого заплыва, она подошла и, улыбаясь, показала мне на реку — теперь ваша очередь, — я уже не мог отойти от нее.

— Вы... чудо! — мучительно выговорил я.

Слова какие сорвались!

Я не увидел ни осуждения, ни кокетства. Она долго смотрела прямо в глаза мне, потом уже ответила:

— Знаете, я почему-то вам верю.

Не эти ли слова решили все? И даже нашу судьбу? Конечно, не одни слова, но они — в первую очередь.

Какое счастье!.. Я чувствовал себя так, будто открылось то, что скрыто за горизонтом, и даже то, что творилось на всем белом свете. И стал могучим, обрел такую силу, что смог бы разгрести набегавшие кучевые облака, и тогда под лучистым солнцем ярче светилась бы ее радостная красота.

Она понимала мое счастливое смятение, я это видел. Потому и легко было с ней, будто знали мы друг друга веки вечные. И тягостно было с ней, словно рядом находилась черная сила и выбирала момент, когда бы отнять Марию.

Облака расступились, солнце приближалось к горизонту. С первым появлением краешка раскаленного диска обрадованно разукрасилась водная гладь. На нее лилась из-под облаков золотая плавка — от горизонта и до берега прямым густым потоком. По обе стороны потока то алой, то фиолетовой, то сине-зеленой рябью играло, переливаясь, разводье. Усталый катерок замер на всю ночь. Темная полоса далекого острова была похожа на длинное облако, что повисло в небе надо мной...

Я даже не известил свое начальство о том, что задерживаюсь в Саратове. Мне казалось, для того оно, начальство, и существует, чтобы даже на расстоянии видеть и понимать больше меня — вот до чего возликовал я, до потери ощущения реальности.

Вернулся домой женатым человеком и, как вскоре выяснилось, — безработным. «За самовольный прогул» — так записали в трудовой книжке. Может быть, к счастью... Да, к счастью! Вместе с огорчением по службе я получил свободу и вскоре поступил в аспирантуру.

Мария!.. Даже платье, в каком впервые видел ее у Волги, — бледно-голубые крупные цветы на таких переливах, какими играла предзакатная река, этот шелк, прильнувший под ветром ко всей ее фигуре, — все было только ее, только для нее, ибо все было чистым, радостным, святым.

На всем свете нет человека глупее меня. Это я, только я один заставил терзаться всю семью. Что теперь дома? В какие края и веси обращаются, чтобы отыскать меня? Что бы им ни отвечали, все неправда. Только я один знаю много, и, наверно, только я один не могу сейчас ничего сделать, чтобы сообщить о себе родным или в лабораторию.

Какое же было счастье у меня, если даже сейчас, под этим ненавистным куполом, оно греет! Может быть, отведенные судьбой радости я уже получил? Чушь! Узнал я в жизни много, испытал достаточно. Все это верно. Но все это значит, что я должен быть мудрее, а следовательно, мужественнее других людей, ибо мне известны подлинные ценности, и я обязан перед добрыми людьми, перед самой жизнью не мельчить, не размениваться на скоротечные блага и успехи, на временное облегчение будто бы всей судьбы, не уходить от ответа за то главное во всей жизни, что отведено мне, и только мне...