Взвихрённая Русь – 1990

— Автоматчиков! — Старик сердито ткнул в солдат, защитно выставил им плакатик «Армия, не стреляй в народ!» — У вас укладывается в голове, что за Храмом на улице Разина нас ждали водомёты и заряженные автоматы? Запомните, барышня, это! Запомните! О н повелел дать и эту чумную музыку, — кивнул вверх на динамик. — Он!

— Нет, — сбоку возразили старику, — музыка уже работала, когда мы ступили на Красную.

— Вообще-то эта музыка беспрерывно гремит с сизюмнадцатого[29] года, — упрямился старчик. — Но сегодня она была примята, приглушена. А когда наши неформалики возжелали из головной колонны говорить с н и м, о н велел сильно врезать музыку. Мол, пройдите прочь! Чести много со мной говорить! Этот купырь разготов на штыках да на танках по нашим трупам въехать в коммунистическую перспективку!

Алла никак не могла сообразить, почему именно в неё были наставлены отвратительные автоматы. Что она такого сделала, что чёрные глотки автоматов были разинуты на неё?

— Неужели, — голос у Аллы всхлипнул, — эти цыплятки, наваксенные, нафуфыренные, могут в нас стрелять? Эти дутики?..

— Это не цыплята, — помрачнел Колотилкин. — Это роботы. Дай приказ — мы все в лёжку!

— Ва-а…

Плакат вывернулся из её вмиг ослаблых рук, и следом идущий великанистый мужчина торопливо наступил на слово «Партия».

«Партия» тут же лопнула.

В лохмато зазиявшую щёлку темно глянула ямка между булыжинами.

Последним усилием Алла бессознательно зацепилась за колотилкинскую руку выше локтя, ткнулась ничком в плечо. Колотилкин подхватил её, потерянно остановился.

— Что ты, голубанюшка?.. — Ласково подул в лицо. — Что ты…

Дрогнули брови. Алла трудно разлепила ресницы.

— Обморок к тебе в гости стучался? — ободряюще пошутил Колотилкин. — Постоим, пока не отвяжется…

Алла напряжённо молчала.

— Не боись. Никто в тебя палить не будет.

— Но они наставили автоматы прямо на нас… За что такая честь?.. Второе Кровавое?[30]

— Успокойся… успокойся… Слышь, как чихвостят вояк матери с детьми? Кольцом облепили… Депутаты никак не успокоят, никак не отговорят женщин, чтоб оставили солдат. Как не понять… Не солдатик стреляет — перестроечный Кремль!

— Всё стращает… — не отлипал и приотставший старчик. — Авось, кто и подумает в другой раз, как под дулами автоматов или танков шпацировать в Первомай по Красной. Как-то сразу пролетарская солидарность в тебе сворачивается ёжиком. Радуйтесь, что о н включил лишь эту, — взгляд на мачту с усилителем, — тарзанью музыку. А мог бы включить и водомётно-автоматную… а то и танковую музычку… Нам ли привыкать? Карабах. Фергана. Тбилиси. Баку… Этапы большого пути… В февральский митинг дивизии стояли наготове на окраине Москвы. Неужели замотанная дозированная полугласность, смешная чумовая четвертьдемократия да и сама затяжная тёмная перестройка станут крепче, если прошить их свинцом?

— Не трогайте демократию! — с напускной серьёзностью крикнул голос в густой толпе, что широко лилась к Москве-реке. — Вы не знаете, что такое демократия! А демократия — это когда тебя посылают подальше, а ты идёшь куда хочешь. Вот о н нас послал. И мы идём куда хотим. А в девятьсот пятом сколько полегло на Дворцовой? Ликуйте, что автоматы не стали сеять!

— Я почему, — клонился старик лицом к Алле, — в гражданскую рубил красных туполобиков? За плохую арифметику. Они ж знали только два действия. Отнять да приразделить. Буржуи тоже знали только два действия. Но совсем другие. Прибавить да умножить.

— Слыхал? Один полковничек, эка носина, с соборное гасило, только что пролетел вперёд… догонял свою колонну. Проспал с чужой бабой. Мол, чужая кровать — не зевать! Зато зевнул комдемонстрацию. А знаменосец! Знамя под мышкой красной трубой. Гнался, гнался… Уже Красная. Своих не догнал. Пристыл возле меня, как ни в чём не бывало опёрся на древко, повис по-стариковски. Отхекивается. Будто паровоз с гружёными вагонами на бугор встащил. Не в масть мне этот конский храп. Стою ж жду со всеми на равных, когда наший Боженька заговорит с нами с табакеркинских высот небесных. Стою на нервах. А этот курдупый[31] по-стахановски сопит да ещё на очистку совести размотал да вскинул флажок с серпиком. Мне это как тупым серпом по кокосам! Я и — я знаю в совершенстве три языка: родной, блатной и матерный — на всех трёх сразу режу: дядюка, ты шаво издесе рассупонилси? Как испанец холодный на корриде? Игде ты завидел быков? Кого ты дражнишь? Убирай свою красную тряпицу! Убирай и топчи камушки дальшь. Ваши чистёхи уже с час промаячили. Остались одни свободные демонстранты. И ты тут нам чужой будешь…

— Вот сценокардия! — зло сплюнул он, свернул свой серпик и вперёд.

— Я не понимаю, почему они расхаживают по мавзолею. Там же, под ногами, лежит вождь. Ликуя, топчут Ленина. Топчут своё знамя. Топчут свою святыню кремлюки. Как праздник, так топчут.

— Почему Лукьянов в кепке на табакерке? Никак не сколотится на шляпэ? Был бы в шляпе сама культура. Как Горб и Рыжий.[32]

— Ну да! Гимн исполняется — Лукьянов снял кепку. А Горбач с Рыжим как стояли в шляпах, так и стоят. Шляпы глухи.