Взвихрённая Русь – 1990

Вот уже и наряды конников двинулись с площади в цокоте, пошли по Тверской кидать в пару яблоки. Это как бы указывало пунктиром, куда идти Колотилкину с Аллой.

Они обминули гум, тоже выжали на Тверскую.

Чёрное небо было беременно дождём, вспухло. Близкие облака едва не валились спать на крыши.

Народу негусто и праздника в людях не было. Народишко затравленно суетился взад-вперёд, в руке пустая авоська или сумка со слившимися боками. По случаю праздника магазины на окраинах закрыты, брякающий зубами народко осатанело вальнул в центр хоть что покупить к столу.

Да и центр заждался!

Куда ни ткни нос — замок, замок, замок.

На одной двери висела давняя, уже выгорела на солнце бумажка: «Магазин закрыт. Товара нет».

— Ах ты, брехливая канашка! — выругался Колотилкин. — Дебет-кредит, сальдо в карман!

Он слегка похулиганил карандашом, получилось:

«Магазин закрыт. Навара нет!»

В «Елисеевском» они нарвались на слезливую колбасу. Только что выкинули. «Недуг Лигачёва» называется.

Кошки её не едят. Люди тоже не едят — не достанешь и этой. Попробовать достояться?

Колотилкин примкнул к очереди.

Впереди стояла молодка с причёской взрыв на макаронной фабрике. Дальше двое мужиков. Уже хваченые.

— Постоим подольше, возьмём побольше, — говорит один. — Захода по три ляпнем?

— Замётано! А что делать? — хлопнул второй себя по животу. — Корзинку надо чем-то заполнять… Слушай сюдой… Приходит о н в баню. Все р-раз и закрылись шайками. Вы что, стыдит он их, разве я не такой же мужчина? А мы думали, отвечают, ты с Райкой…

Смех потряхивает мужиков.

Колотилкин хмурится. Даже через взрыв на макаронной фабрике слыхать! Осточертело везде про одних и тех же слушать!

Колбасный энтузиазм в нём сгас, и в меньшей очереди они дорвались до кабачковой икры. Грабанули с запасцем. Десять банок!

Вино не испортило б первомайский стол, да очередища. В пять колец вокруг дома! Тоже не безымянная очередина. «Петля Горбачёва».

Ах пустые советские полки. Кто вам гимник когда пропоёт?

Как минимум, наши доблестные голые полки повергают иностранцев в шок без терапии. А одна француженка, увидев их, пала в обморок, сошла с ума. Это правда. От нас её уже увозили прямо в парижскую психушку.

Оборзеть. От пустых полок свалиться с ума?!

А мы семьдесят два года ими милуемся и не валимся. Воистину, что русскому здорово, чуженину смерть.

Они взяли по палочке мороженого, буханку чёрного чёрствого хлеба, единственное и последнее невостребованное, уже надорванное, с брачком «письмецо из Югославии» (суповой набор) и поплелись к метро.

На Пушке и без танца вызова дал дождь.

Посыпал каменьями.

Козье ненастье в спешке распихивало народ по автобусам, по станциям подземки.

А для Колотилкина с Аллой дождя вроде и не было. Шли мимо, остановились у круглого бассейна, в печали уставились, как под дождём и под фонтаном присмирело плавали утка и селезень.

Василию Витальевичу вспомнилось, как стоял он с Аллой на Красной под русским флагом. Как под венцом.

— Ал, — спросил тихо, — а ты знаешь, почему в русском флаге именно белая, синяя, красная полоса? Я лично понятия не имею. Совсем задичал…

— В газете вот было… Белая — это бескрайние наши земли, чистота русской души. Синяя — это воды вокруг нас. Это наше небо. Сила. Красная — любовь к России и кровь, отданная за неё.

— А почему советский флаг начисто одного цвета? Красного?

— А что мы делали с Октября? Только и лили кровь. Это безвинная кровь, по слухам, восьми десятков миллионов…

Рядом на клумбе враскорячку мокли малорослые забитые тюльпаны. Тугие стрелы дождин нещадно сламывали с них тёмно-алые кровавые лепестки.

В грусти поник головой зеленоватый от сыри поэт.

9

Сильнее печатного слова может быть только слово непечатное.

М.Дружинина

Завалились Колотилкин с Аллой в дачную берлогу, как в яму, рухнули до самой субботы.

Алла набрала отгулов за прогулы, удалилась в самовольный загул, на пока бросила школу. И осталось у них два дела на свете. Любовь да сон. Третьего не подано.

Между любовью и сном Колотилкин иногда горевал накоротке. Всё никак не мог нанизать себе на извилины первомайскую кашу.

— При нас же, — нудил Альке, — опустела табакерка. Все топтуны сбежали. А новые колонны лились на площадь, лились, в ужасе разевали рты. Нa трибуне же ни-ко-го! Кто их встречал? Кто им здравицы кричал? Кто ручкой махал? Пустота? Орущая из динамиков Пустота?

— Но не мы же с тобой. Как и семьдесят два года подряд — его Величество Пустота в шляпе. Забудь!

Никого не хотелось видеть, не звало в город. Но в субботу, пятого мая, в день печати, волей-неволей надо ехать. С давних давен Колотилкин пописывал в «Правду». Это ему так не сошло. Дописался — вызвали гостем на первый фестиваль газеты.

— Мы поедем на твой фестиваль. Только по пути сперва заскочим на мой вернисаж, — капризно заломила в потяге Алька грешные руки.

Колотилкин был от природы слаб, не выносил её потягиваний. Подсёк под мышки и Альке пришлось с пристоном, навыкладку отыграть ещё дополнительный тайм.