Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы (полная версия)

У Бестужева начались сердечные припадки – несколько раз откачивали.

Берже пишет: «В начале 1835 года в Петербурге распространились слухи о тяжёлой болезни Александра Александровича Бестужева (Марлинского), рядового Грузинского линейного № 1 баталиона, находившегося в то время в Черномории. Слухи эти были настолько настойчивы, что побудили графа Бенкендорфа обратиться с просьбой к кавказскому корпусному командиру, барону Григорию Владимировичу Розену, об уведомлении: “Известно ли ему, что Бестужев страдает биением сердца и что ему несколько уже раз пускали кровь”».

13 мая 1835 года Александр Бестужев подал рапорт с просьбой отбыть на Пятигорские воды.

В ходе лечения у Бестужева обнаружился солитёр и скорбутные раны. Именно тогда он стал терять свою прежнюю привлекательность: бесконечные передряги здоровья не прибавляли.

Но даже жёлтый, больной, измученный, он не потерял своего очарования.

«В первый раз, – писала мемуаристка М.В.Вольховская, – я встретила его в Пятигорске. Он стоял у источника, в венгерке, в какой-то фантастической шапочке и с хлыстиком в руке, окружённый целым кружевом дам».

Как же, живой Марлинский! Тот самый!

Там и узнал он о своём производстве в унтер-офицеры. Наконец-то.

Не окончив лечения, перебрался на Кубань. В Абине построил себе постойную избу: ковры развесил, книжки и журналы разложил, гольденбаховское ружьё – брат подарил – нашло своё почётное место.

В декабре его перевели в Геленджик, в черноморский батальон. Крепость у моря; горцы стояли так близко, что били даже часовых на валу.

Бестужев, чтоб зря времени не терять, начал изучать итальянский.

Обстановка там была, прямо говоря, отвратительной: сырость, полное отсутствие санитарных условий, кишечные болезни и никаких лекарств.

Писал оттуда: «Сапоги на ногах плесневеют». «Кровля – решето». «У меня род горячки со рвотою». «Смертность в крепости ужасная, что ни день – от 3 до 5 человек умирают».

Но там нагнало его очередное назначение: унтер-офицер Бестужев был произведён в прапорщики. И тут же был прикомандирован к Черноморскому батальону № 5, стоявшему в районе Гагр и Пицунды.

По дороге туда Бестужев остановился совсем ненадолго в Керчи и… тут же завёл роман с Антуанеттой Булгари, женой ссыльного декабриста. И влюбился так, как, наверное, не влюблялся никогда.

Потом напишет: «Я хотел её развести или увести, но двое детей помешали: она осталась с мужем, но люблю её до сих пор».

На дуэли из-за этой женщины Бестужев едва не убил её мужа; а потом и ещё одного офицера, который неразумно полез разбираться в чужом адюльтере.

На счастье, оттуда Бестужева забрал новороссийский генерал-губернатор М.С.Воронцов, совершавший на корвете «Ифигения» путешествие.

Цитируем Бестужева: «Впереди необъятное Чёрное море, со своими приютными заливами, с изумрудными волнами, с утёсами, ворвавшимися в их середину. А кругом воины, бросающие победное “ура” на ветер Кавказа в привет знамёнам нашего великого царя».

Иные скажут: сдал свою правду, поддался власти. Какие, боже ж ты мой, дураки: когда тут такие радуги, такие знамёна…

В тот месяц его известили о возможности перевода на гражданскую службу: всё-таки известный всей читающей стране писатель, и так болен, и убить могут.

Бестужев был вправе оставить войну.

Вместо этого он напрашивается в осеннюю экспедицию 1836 года – от Кубани до Анапы, в отряде генерал-лейтенанта Алексея Александровича Вельяминова.

Вернувшись 10 ноября, 15-го числа пишет брату Петру: «…Держим двухнедельный карантин на Кубани… Холод, слякоть, а мы в летнем платье и в летучих палатках, да, к довершению благополучия, почти без дров. Раз пяток в течение последних двух месяцев были в горячих схватках, а жив».

В ноябре Бестужев получает ещё одно официальное известие, что может спокойно оставить свои военные походы и перейти на гражданскую должность в Кутаиси.

Что делает этот Бестужев? Не стоит гадать: снова добивается отправления в экспедицию.

Он прикомандирован к Грузинскому гренадерскому полку.

Уже находясь там, узнал о смерти Пушкина.

23 февраля 1837-го пишет брату Павлу по поводу Дантеса: «Пусть он знает (свидетель Бог, что я не шучу), что при первой же нашей встрече один из нас не вернётся живым».

Какой был бы, в духе Дюма, или кого там, Достоевского, поворот: Дантеса застрелил Бестужев; в этот раз он в берёзку точно не целился бы. Мог и голову отрезать после, с него сталось бы.

В том же письме описывает свои метания после горького известия: «Я не сомкнул глаз в течение ночи, а на рассвете я был уже на крутой дороге, которая ведёт к монастырю святого Давида, известному вам. Прибыв туда, я позвал священника и приказал отслужить панихиду на могиле Грибоедова, могиле поэта, попираемой невежественными ногами, без надгробного камня, без надписи. Я плакал тогда, как я плачу теперь, горячими слезами, плакал о друге и о товарище по оружию, плакал о себе самом; и когда священник запел: “За убиенных боляр Александра и Александра”… эта фраза показалась мне не только воспоминанием, но и предзнаменованием… Да, я чувствую, что моя смерть будет также насильственной и необычайной».