Взыскующие града

<…> "Найду ли краски и слова?" Громадность событий превышает силу моего бойкого пера <…> Но к делу. Меня торжественно оправдали. Не сказали, как Сашеньке[772], что я "заслужил благодарность народов" — но все же сняли позор с моего славного имени и бремя с моих не менее славных почек. Еще за неделю Сытин и Тесленко[773] хотели меня "топить". "Мой" испугался и стал было от защиты отказываться. Тогда я просил его передать г-ну Тесленко, что я их совершенно не боюсь, ибо буду говорить последним, ибо на моей стороне факты, ибо на моей стороне документы, ибо я спорщик и диалектик известный. Наконец, один я не пойду, а потяну за собой и Сытина. Робкая душа Тесленки струсила, и он немедленно запросил свидания с С<ергеем> Н<иколаевичем> На свидании был очаровательно вежлив и говорил "наши интересы общие" <…>

Томили вчера невероятно долго. Передо мной слушались два дела, и наше разбирательство началось в 3 часа. Председателствовал Разумовский — очень привлекательной наружности. Тонкие породистые черты лица, вежливый, внимательный, с красивыми движениями. Я как посмотрел на него, сразу почувствовал, что на год не посадят. Первым свидетелем допросили Булгакова. Он был невероятно хорош. Его искренность заставила всех судей слушать его с глубоким вниманием. Затем все шло очень гладко. Начал говорить "он". К концу его речи я почувствовал себя "канонизированным". В силу своего адвокатского красноречия "он" выставил меня замечательным творцом совершенно загробнойфилософии, столь загробной, столь потусторонней, что в моих глазах все земное "испаряется как дым". Я почувствовал себя не только канонизированным, но и заживо похороненным. Очевидно за эти погребальные услуги я и должен буду заплатить ему 50 рублей! Защитник Сытина Варшавский был не менее красноречив. Он выставил Сытина министром громадного дела, многомиллионного предприятия, — великим служителем на ниве народного просвещения и в конце речи патетически заговорил о "венце" на седую голову 59-летнего старика. Эта глорификация тронула даже бывалого Сытина и он…прослезился. Сашенька (этот "божественный и святой человек", по выражению Сытина) уверяет, что собственными глазами видел сытинскую слезу. Затем выступил "сам", т.е. Тесленко (сколько тысяч он получит с Сытина?), и разобрав брошюру Свенцицкого, аттестовал ее автора как в высшей степени печального, религиозного и симпатически мечтательного молодого человека. Прокурор был совершенно ошеломлен количеством святости и добродетелей в подсудимых, потерял дар слова, и вместо перлов красноречия, вместо грозной обвинительной речи — сказал два слова: обвинение все же я поддерживаю. Суд удалился на совещание и через четверть часа Разумовский своим приятным голосом прочел оправдательный приговор. Меня очень "почтили". На суде просидели: Вера Вас<ильевна>, Вераша, Митя, Евг. Николаевна, Вася (который одолжил мне свой великолепный сюртук). Бердяевых, Надю, Ольгушу я еле отговорил приходить. Неожиданно для меня пришел Гершензон. Накануне вечером на скучнейшем заседании с Астровым, с меня взяли слово сообщить немедленно об исходе дела князь и "Маргоша". Князь волновался и телефонил всем, кому мог, чтобы подействовать на суд. Лопатин опять очень жал руки и желал горячо благополучного исхода. С<ергей> Н<иколаевич>, видя все это, тронулся и сказал: "как приятно, что эти холодные люди так горячо отозвались!" <…> Сегодня получил очень теплые телеграммы от Бердяевых и от Ваших. Очевидно писал Карлюка. Очень высокоторжественный стиль. Кончается телеграмма пожеланием "новой жизненной эры" <…>

177.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <2.04.1910. Москва — Тифлис>

2 апреля 1910 г.