Why so serious? (СИ)

— Я этого желаю, — он всплеснул руками. — Весь фокус в том, что никто этих денег не получит. Знаешь почему? — он кивнул. — Потому что я — анархия, а анархию невозможно обуздать, хаос неподвластен законам. И Брюс Уэйн будет жить с этим. Его награда как непрогремевший взрыв. Он будет засыпать под шёпот ярости его внутреннего «я», просыпаться с нею, с его губ каждую минуту будет слетать: Джокер, Джокер, Джокер. И-и-и… Разве ты этого не хочешь? Отомстить. Мы поможем друг другу лишить Брюса Уэйна покоя.

— И что надо делать?

Джокер расстегнул пуговицы на фиолетовом пиджаке, стянул его и небрежно бросил на спинку стула. Кожаные перчатки упали на стол.

— Что вы делаете? — спросила Одри, когда Джокер развязал узел галстука.

— Мы снимем для папочки домашнее ви-иде-ео-о, — прорычал он.

— Видео? О чём оно будет? — Одри вжалась в стол, догадываясь, куда клонил Джокер.

— Вот об этом.

Он наклонился к Одри и поцеловал. Она закрыла глаза и на секунду представила, как это будет. Воображение рисовало умопомрачительно страшные и вместе с тем томительные картины. С ней ли это происходило? Или это видение? Может, её опоили, вкололи что-то, и вместо Бетмена в сон ворвался змей-искуситель со шрамами на лице? Но Одри тонула в жадном поцелуе наяву. Сдаться? Рискнуть?

— Мы можем каждый сыграть свою роль. Ты-ы можешь брыкаться, кричать, звать папочку на помощь, кусаться и рыдать, а мо-ожешь показать греховную страсть. Решать тебе.

— Я… согласна… — в горле пересохло. Руки дрожали. Иллюзия, ещё недавняя невинная грёза сбывалась. Хорошо это или плохо? Одри вдруг подумала о том, что когда боги хотят наказать, они исполняют желания.

— Друго-ое дело, — довольно ответил Джокер и, хлопнув в ладоши, включил камеру. — Итак, начнём.

Одри вздрогнула, когда он подхватил её и усадил на стол. Это определённо самоубийство, но воспоминания о поцелуе, о вчерашнем волнительном и первом прикосновении будоражили. И сегодняшний поцелуй был не менее особенным. Кажется, ещё никто так не касался её губ. Такая близкая опасность притягивала, манила, обманывала сладкими обещаниями. Одри представила, что она нож в руках Джокера, и пальцы касались её, удерживали, не выпускали ни на миг, боясь потерять равновесие и власть.

«Отец это увидит», — голос разума врывался в желание согрешить, не давал покоя, и Одри раз за разом встречалась с камерой взглядом. Боролась с собой, готова была передумать и тогда несмело убирала крепкие, жилистые руки, но поцелуи убивали в ней сомнения, затягивали обратно в омут.

Утонуть. Раствориться. Умереть.

Джокер немного отстранился, чтобы раздвинуть её ноги и устроиться между ними поудобнее. Щелчок, и нож аккуратно вспарывает трусики. Одри вздрогнула, глядя, как он отбросил их на кровать.

— Преграды больше нет, — ухмыльнулся он.

Одри снова посмотрела в камеру, пока Джокер задирал её юбку. Ей страшно, но в то же время она ни за что не повернула бы время вспять, не отказалась от этого момента. Джокер что-то мурлыкал себе под нос, и Одри услышала, как он расстегнул молнию на дорогих брюках. Томительное и вместе с тем пугающее предвкушение.

Пусть сердце колотится. Пусть. Страх и желание переплелись. Руки всё ещё дрожали, и Одри ухватилась за плечи Джокера, пытаясь перевести дыхание, но ничего не получалось.

Одно неверное прикосновение, и она передумает, сломается, крикнет в камеру, что это ошибка. Сомнение не отпускает из острых коготков, оплетает паутиной страха, но желание всё равно бьётся мотыльком.

Жар ожидания заставлял вспыхивать фантазии, горячие и опасные, и когда руки Джокера обняли Одри, когда он прижал её к себе, сомнение вновь растаяло, наконец выпустив на волю несмелого мотылька. На секунду ей показалось, что она в объятиях, обещающих защиту, ласку, любовь, но когда она подняла глаза и встретилась с безумным взглядом, утонувшим в чёрных провалах краски, то увидела насмешку. Он играл с ней. Паук и бабочка.

Страшно. Поздно поворачивать вспять, Джокер сам сказал, что она может кричать и вырываться, это не повлияет на происходящее. Прикосновения Джокера настойчивые, требовательные, умелые пальцы касались легко. Искушённые. Ни капли сомнения, ни брезгливости, ни жёсткости. Он целовал её губы, целовал шею, и Одри таяла, хотя знала, что загляни она в глаза Джокеру, встретится с лукавством, с безумием.

Джокер подтянул Одри к краю, развёл её ноги чуть шире, приноравливаясь, и она охнула. Сжала пальцы на рубашке, задышала глубже, тяжелее. Прикрыла глаза, ощущая каждую секунду остановившегося времени. Свет в комнате мигнул, и Одри вздрогнула, заскребла пальцами по плечам Джокера, сжала его бёдра. Он нетерпеливо толкнулся внутрь. Ещё. Одри задыхалась, хватала ртом воздух.

Комната сжалась до размера очертания фигур, словно ночь осыпалась с потолка и заполнила всё вокруг, забилась в каждый угол, целовала холодные руки, оплетала Джокера. Его смелые движения в этой густой тьме подкупали. Он тоже тяжело дышал, толчок, и каждый раз с его губ срывалось заветное, томное «хах».

Он рванул блузку, и пуговицы застучали по полу.

Толчок.

Небо на закате заволокло чёрными тучами.