X-avia

улучшилось зрение. Безо всякой черники, гимнастики сквозь мутные оконные стекла и

отдыха от письма. Тексты, до чего их ныне много, потому и не снимаю Аяксовы очки с

диоптриями. Счастливые очки, он написал в них «125 RUS», глядишь, и у меня что

получится.

Муж говорит, что я «херачу как стахановец». Ну, это просто поднятие занавеса. На

нем, краснобархатном, как в фильмах божественного Линча, на нем, краснобархатном, как

камзол Вольфганга Амадея, вышить бы еще геральдическими символами знамя и оду

букве Е. Тогда я, пожалуй, смогу перевести дыхание, выпить кофе и поспать немного, не

сетуя на то, что во время сна не смогу свободно печатать.

И да, прежде всего хотелось бы поздравить всех обладателей светлых волос с тем, что

им не придется покупать австрийский ботанический шампунь для темных локонов, он

такого каштанового цвета и гелеобразной консистенции, и австрийский, и что часто летом

по пути заходили вдвоем в аптеку с Дантесом, где я покупала себе тот шампунь, смеялась,

что он сделан из зрачков карих глаз Дантеса. Мне его не хотелось бы покупать снова, хотя

он классный, и вкусно пахнет. Сейчас мне бы не хотелось его покупать в аптеке, его,

австрийского из темных глаз Дантеса, поэтому мне куда ближе оказались аммиак с

перекисью водорода. Самое оно для деревянного мозга, кишащего буквами и

размышлениями об этих букв семантике. Златоволосая, кинувшая невиданную Вену и

музыкальных апостолов гениальности, я забивала клеванием бумаги печатной машинкой,

последние гвозди в крышку гроба (и в визуальном ряде крышка была обита красным

бархатом Моцартовского концертного наряда). Вот об этом не писали ни Шекспир, ни

Шуфутинский.

Я лежала ДСП-шным пластом в мягких постелях под балдахинами, пока близкие,

сколько же горя лукового им выпало, складывали меня в конвертик пухового одеяльца,

как новорожденную, я зубоскалила в ответ на их заботу и попытки утихомирить

заблудшую душу, ночами я доставала двух своих самых любимых авторов с книжной

полки, они были такими же сухими и бумажными, как и я, и с замиранием сердца, со

своей хрустальной башенки на улице Ротшильда, следила за тем, что идентичное моему

состоянию происходило «на Национальном проспекте перед окнами кафе «Славия»,

причем как раз в ту минуту, когда молодой поэт, сидящий там за чашечкой кофе,

бесповоротно решает не продолжать больше свою поэму о властелинах городов

Внутренней Азии, потому что ему осточертело печатать на пишущей машинке,

клавиши которой, вместо того, чтобы упорядоченно опускаться на бумагу, то и дело

прогибаются в суставах, вытягиваются и хлещут его ядовитым шипом, что у них на

конце, по лицу, и потому после сто двадцатого гекзаметра его голова, которой еще

месяц назад восхищались женщины и которую они гладили, распухла и превратилась в

шар, и под натянутой и истончавшей кожей переливается зеленый гной нарывов.»38

Это был единственный способ забыть для начала хотя бы о Клео (пусть мы с ней всегда

и были одним человеком, внутри скорлупки одного черепа нам оказалось слишком тесно

вдвоем) – начать кому-то завидовать и восхищаться кем-то больше, чем Клео. И я, жена

автомобильного бога Запада и дочь автомобильного бога Востока, сестра Андрея, я,

Кэтрин, сдалась, вывесила белый флаг поверх развернутых в жесте «такова се ля ви»

наружу рук. Все вернулось на круги своя, весь восторг – к святому искусству, свят

Михалек, свят Франтишек! Аз есмь каллиграф, а они, мудрые книги – моя стена и ров с

кольями. А те, кто мудрые книги написал – святые, ангелы, архангелы, шестикрылые

серафимы, ключики Петра, мои иконы. Я обложилась иконами фолиантов, табачным

ладаном окуривая величайший алтарь – печатную машинку. И молитвами утвержденной в

веках прозы была я спасена пуленепробиваемым стеклом от всего внешнего мира. В

начале было слово. И слово это было – филология.

38 М.Айваз, «Другой город».

Глава 27.

Действительно большая небесная катастрофа