X-avia

красноглазые полосатые шлагбаумы-флегматики предотвращают столкновение. Я не

имею права сломаться. Я должна работать. Когда Б. спрашивает меня, какой смысл резать

по живому, под микроскопом искать сердцевину, какую угодно, не заслуживающую,

гадкую, но искать. Когда Дантес, воспетый тысячью стихов, никогда не видящий сам себя

таким, каким вижу его я, в неработающем лифте назовет меня самой жестокой в мире.

Даже тогда у меня останется лишь право продолжать держать переезд. Они так красивы,

бог мой, это выносит мне мозг, о черт! Мой муж будет любить зимнюю музыку, не

осознавая, что она – зимняя, что она – суть северное сияние и полярные ночи. Дантес

будет негодовать на банкомат и курить в тамбуре, пока я поэтизирую его нищету, дитя

электричек, дитя достоевщины!.. Какие они крутые, о черт. И как бы мне, ничтожеству

этакому, всего-то поярче выразить их своим ограниченным словарем. Раздосадованная, не

поспеваю сама за собой, когда мысль несется со скоростью звука, когда мысль несется с

обрыва прямо в морскую пучину, я плетусь за ней клубами дорожной пыли – так

медленно удается подобрать слова, сделать их более-менее удобными для чтения, опять

же, в меру своих способностей, а потом еще печатать.

Так моя мысль уже давно грохнулась в воду и разбилась вместе с автомобилем, а я до

сих пор продолжаю печатать, до сих пор продолжаю держать переезд, в него я навек

вкопана, закрытыми от дождя черными козырьками, глазами-фонариками, близорукими,

подмигивая, смотреть на них, каждый из которых идет своей дорогой, и этот лаковый

седан, и тот пригородный электропоезд, я же просто смотрю, пока идет мой любимый

саундтрэк этой нудной мелодрамы, пока звенят железнодорожные колокольчики. И этот

лаковый седан, и тот пригородный поезд – каждый из них идет своей дорогой, по своей

разметке, по своим стрелкам, и вдруг под занавес мне кто-то вдруг посоветует тоже идти

своей дорогой. Я пожму плечами – это придает загадочности. Я отвечу цитатой, это

получается лучше всего, мне всегда удавалось хорошо цитировать. Я скажу, что Гора не

позволяет мне идти своим путем. Я обязательно спущусь вниз, как только Гора позволит

мне идти своей дорогой. Когда Гора отпустит меня.

Клео в Бордо, плюс пятнадцать по Цельсию, пишу я Дантесу, когда у нас тут

мучительный холод тянет стрелку ниже нуля к отметке в минус двадцать. Моя форма

крутится в стиральной машинке, стиральная машина и утюг, верные лакеи моей робы

бортпроводника. Клео глянцевая, даже когда не спит в долгих ночных рейсах, ей всегда

есть чем замазать синяки под глазами.

Хозяйка дома в Черных Садах, фрау Нахтигаль, звонит мне и будит меня, она просит

подыскать новых съемщиков жилья, так как мы съехали раньше срока, обозначенного в

договоре, дом в Черных Садах тоже неуклонно становится прошлой жизнью, я же пишу в

режиме реального времени, и черт, это выносит мне мозг, о да.

Когда закончу рукопись, оболью голову чернилами и снова стану черноволосой. Это

заставляет меня продолжать, я возвожу идею сублимации в культ. Моя бедная

Кристабель, о, как у нее болели ножки в начале этой каторжной работы, она ругалась на

то, что никому в мире не нужно настоящее искусство, а настоящее искусство всегда

внесомненно соответствовало ее художественным предпочтениям и подвергалось строгой

цензуре, продиктованной, опять же, субъективными суждениями. Когда закончу

рукопись, уеду на край света и буду жить в хижине на берегу озера. Когда закончу

рукопись, вылью на голову чернила и солярку – то будет ритуал поклонения книжной

сестре

Аякса,

прорисованной

раннее

до

крайностей,

до

карикатурности,

гиперболизировано нервнобольной анорексичкой, мне бы хотелось закопать ее снова в

парке Уссурийска, лишь бы подержать мертвую кукольную руку еще хоть на миг. О,

Аякс, тебя не было рядом, пока я ляпалась по всю эту дрянь здесь, по другую сторону

существования, тебе хорошо, Der Mertwez, брат Андрейка, ты даже мысленно не

прикидывал на собственные плечи те свинцовые горы и каменные шпили соборов, что я

держу на своих куда более расшатанных плечах ежемгновенно.

Я перечитываю все отправленные когда-либо письма, еще раз их перечитывает Б., я

спрашиваю, есть ли в посланиях Дантеса какая-либо текстологическая ценность? Когда я

называю нашего общего знакомого ходульным карликом с поросшей мхом спиной, И.

пишет мне в ответ многое, и смешное, и хором отображающее, но не несущее никакой

текстологической ценности. Б., анализируя всю переписку, итожит, что я пишу забавно,

впрочем, как всегда, а Дантес «подхихикивает в ответ». В словах Дантеса нет образности.

Я спрашиваю его напрямую, куда подевалась метафоричночть и его мышления? Почему