XX век Лины Прокофьевой

– Нет, там было немножко сложнее. Я, может быть, ошибаюсь, но это было так (в этот раз или в другой?): он остановился в гостинице, потому что в Ленинграде у него был концерт или премьера. В общем благовидный повод, чтобы уехать в Ленинград.

И я не знаю, то ли она с ним поехала, то ли своим ходом, но они там встретились. А вот когда он поселился у Мендельсонов, я точно не скажу, но он там поселился. Хороши родители, которые их покрывали…

До войны они сняли дачу в Кратове, и там узнали, что 22 июня началась война. Недолго они там прожили. Но временно таким образом решался их жилищный вопрос.

А потом… потом эвакуация. Он с ней уехал. Предлагал маме поехать с ними, но она воскликнула:

– Ха, чтобы я с ней в одном вагоне была?! В качестве кого ты мне предлагаешь, чтобы я ехала?!

Но это действительно несколько странно. Жизнь-то надо спасать, но не такой же ценой. Отказалась наотрез.

Лина Ивановна по поводу отъезда в эвакуацию:

«Они договорились сесть на один поезд, который увёз бы их на Кавказ в эвакуацию. Она приехала из Ленинграда. Я старалась тогда не упасть в обморок.

Человек расплачивается за то, что делает неправильно. Я уверена, что она за это расплатилась.

Во время эвакуации было очень много таких разлук. Дьявольские штучки. Прекрасный предлог для любовных авантюр. Он сказал: „А что мне делать с ней?“

Сергей спросил меня, можем ли мы остаться вместе, но в свободных отношениях.

Но я не хотела быть на втором месте. Она, наверное, всё время пилила бы его. Поэтому я осталась с детьми в Москве. Меня спросили, хочу ли я эвакуироваться вместе с семьями композиторов и актёров и ехать очень далеко. За место мне пришлось бы бороться и доказывать своё превосходство. Я никогда бы не согласилась.»

Об этом периоде жизни Лины Ивановны Святослав Сергеевич говорит:

«Уход отца оставался для мамы тяжелейшей травмой до самой ее смерти (а умерла она 3 января 1989 года на девяносто втором году жизни). Мама не любила вслух предаваться воспоминаниям об их совместной жизни, только изредка вдруг вспоминала какие-то эпизоды.

Домой отец зашёл ещё раза два, это было до войны. Зашёл, как водится, на детей посмотреть, взять что-то из нужных ему вещей. Мама очень волновалась и готовилась к этим встречам, внешне тогда всё выглядело чуть ли не так, как прежде, но ни к чему не привело – он не вернулся. (…)

Вряд ли уход к другой женщине был обусловлен желанием оставить „иностранную семью“, чтобы отделить себя от своего „эмигрантского“ прошлого, как это иногда пишут. Ведь он долгое время – до 1948 года – не оформлял новый брак и формально оставался связанным с „иностранной семьёй“».

Как я уже говорила, воспоминания Лины Ивановны, напечатанные в сборнике 1965 года, без всяких объяснений обрываются перед войной. А дальше? На вопрос, что же происходило дальше, Святослав Сергеевич отвечает:

«Отец переехал в квартиру Мендельсонов в Камергерском переулке, где Мира жила со своим отцом, профессором политэкономии, Абрамом Соломоновичем Мендельсоном, и матерью. Они занимали две комнаты из трёх. В третьей жили соседи. Потом отец получил однокомнатную квартиру на развилке бывшего Можайского шоссе и Большой Дорогомиловской улицы. С большим трудом им удалось уговорить соседей переехать в ту квартиру, и они таким образом смогли занять все три комнаты».

Софья Леонидовна, жена Олега Прокофьева, свидетельствует: «Они жили с Сергеем Сергеевичем в Камергерском переулке, квартирка была очень скромная. Кухня без окон выходила в гостиную, и туда шёл чад от готовки. Сергей Сергеевич был достоин жить по-другому, но то ли он боялся, то ли это его не интересовало. Квартирка была скорее убогая.»

Мира Александровна была совершенно равнодушна к уюту, материальным благам, не корыстолюбива. Манила её слава.

– Мама осталась в Москве с двумя детьми, – продолжает Святослав Сергеевич. – Правда, всё было не так уж безнадёжно тяжело. Она получала карточки на папино имя, как будто папа оставался. Они ведь не нужны были папе, потому что осенью он уехал. Сперва – на Кавказ, в Нальчик, а потом уже дальше, их отправили в Алма-Ату, в Среднюю Азию.

Для того времени мы питались более или менее по-человечески.