XX век Лины Прокофьевой

В Москву приехали рано утром. Встречали Цейтлин, Цуккер и Держановский. Цейтлин – представитель Персимфанса, Цуккер – деятельный коммунист. В дальнейшем Сергей Сергеевич будет называть их Це-Це. Они, перебивая друг друга, рассказывали обо всех хлопотах, связанных с приездом Прокофьевых, и, в частности, что сам Литвинов[30] разрешил выдать им советские паспорта, не сдавая нансеновских. Поселились в Метрополе, на этаже для иностранцев. Номер – безукоризненно чистый, но ванны нет и вода в кувшинах. На всех остальных этажах – чудовищная грязь. Сразу озаботились поисками инструмента. В прежнем магазине Дидерихса нашли новенькое пианино, тугое, – как раз то, что нужно. К вечеру его доставили в номер. Холод, мороз. Люди на улицах спокойные. Не верилось, что это те самые безжалостные жестокие крушители, которые только что ужаснули весь мир. Дни проходили в страшной суматохе. Дверь номера Прокофьевых хлопала каждую секунду, журналист пытался интервьюировать, но не успевал он поставить вопрос, как прибегал с распростёртыми объятиями кто-то из друзей, – расспросы, восклицания, восторги, журналист спрашивает снова и дверь хлопает снова, Прокофьев старается отвечать по существу, но тут влетает новый посетитель… Появился и Асафьев, он поправился, под пиджаком тёплая вязаная куртка, а вслед и Мясковский, – он очень мало изменился, рижская фотография исказила его вид, за Мясковским Сараджев, Держановский, Цуккер. Наконец столпотворение закончилось, и Цуккер повёл супругов в ресторан на Пречистенке. Тут-то Прокофьев поразился: рябчики, взбитые сливки, клюквенный морс, – масса отменных русских блюд. Цуккер поясняет, что ресторан содержат «бывшие», из купцов и аристократии. (Это остатки нэпа. Он ещё существует как вопиющее противоречие окружающей нищете). Вернувшись в номер, Прокофьевы обнаруживают, что простыни, наволочки – из тончайшего полотна, невиданного ни в одном американском отеле. Ошеломление Москвой. Но супруги настороже. Они наслышаны о том, что иностранцев принимают по-особому, они, конечно, не верят рассказам эмигрантов, что под кроватями установлены микрофоны, но одна из дверей номера плотно закрыта, заперта, и за ней можно совершенно спокойно подслушивать всё. Поэтому Сергей и Лина говорят шепотом.

Всё же рассказы Цуккера о планетарных масштабах работы коммунистической партии произвели на Прокофьева впечатление.

На следующий день начинается шествие Прокофьева по ведущим сценам России. Большой зал консерватории. Композитора встречают тушем, приветственные речи, которых так боится Прокофьев, много репетиций. Пташка, Сергей и Цейтлин идут в правление Персимфанса, обсуждают предстоящие концерты, потом снова на улицу, Цейтлин показывает набитые икрой магазины, снова Пречистенка, снова нэповский ресторанчик. Где же голодная Москва? – недоумевают супруги. Но в это время Цейтлин говорит: «Вы только посмотрите, как у нас хорошо. Слава Богу, вы уехали из Парижа. А то, пишут у нас, у вас там уже гробов не хватает. (Прокофьевы в изумлении). Как? Вы не знаете, что там от инфлюэнцы умирает ежедневно столько людей, что не знают, как хоронить».

Навещают уплотнённого Мясковского. Среди прочего Мясковский вдруг говорит: – Ну ничего, вы, кажется, не забыли русского языка. – А почему мне, собственно, надо было его забыть? – смутился и слегка рассердился Прокофьев. Но после этого начал следить за своей речью и стал запинаться.

История повторяется: Пушкина наставлял Вяземский, Рахманинова упрекал Метнер, над Прокофьевым подшучивает Мясковский. Кстати, насчёт языка: «Когда мы впервые приехали в Россию в 1927 году, – рассказывает Лина, – и нас приглашали на обед, чай или ужин, я почти всегда молчала, потому что я могла разговаривать с кем-то одним и не умела участвовать в общей беседе. Я думала, что мой русский был ещё недостаточно хорош для этого. Но он быстро улучшался. Однажды я не согласилась с тем, что кто-то сказал, и присоединилась к разговору. Все остолбенели: „Так вы нас обманывали! Вы говорите по-русски“».

Прокофьевых принял Луначарский, (Асафьев проводил их до дверей, но внутрь не зашёл). Читал стихи Уткин, какой-то пианист исполнял Сонату Луначарского, сам Луначарский читал письмо в стихах Маяковского Горькому: в России-де столько работы, отчего же вы, Алексей Макисмович, где-то там в Италии. Прокофьев ощущает это как намёк, Луначарский рекомендует ему оценить это стихотворение.

Вечером в Большом театре на «Садко». Лина уже там с Цуккером. Забегают Голованов, Пазовский, обсуждают постановку «Апельсинов», Прокофьев наслаждается любимой оперой, хоть и не всё нравится ему в постановке.

Навещали с Линой друзей и родственников. Прокофьев знал об арестах, о необходимости соблюдать конспирацию, о тени, которую может бросить на людей его посещение. Пробирались с Пташкой дворами.

В гостях у Держановских, где собрались Асафьев, Мясковский, Александров, Фейнберг, Половинкин, Книппер, Мосолов – ученики Мясковского. Все молодые композиторы вовсю ухаживают за Пташкой, но больше всех старается, по словам Прокофьева, сам Держановский.