XX век представляет. Избранные

Его пластика и внешность испанского гранда, утрированная самой природой, создали для режиссеров трудно разрешимую проблему: ну, и что с таким прикажете делать? Приспособить его к амплуа современного героя пытался сам Михаил Ромм («Девять дней одного года», 1961), но Козаков катастрофически выпадал из реальности. Волоокий старшина-разведчик в «Последних залпах» (Леон Сааков, 1960) и летчик по фамилии, господи помилуй, Байсеитов в «Балтийском небе» (Владимир Венгеров, 1960) кажутся выморочными пародиями на советских офицеров. Такими же карикатурами, как адский гауляйтер Заугель, чуть ли не стонавший в экстазе, давя грузовиком героиню Сопротивления, сыгранную Зинаидой Кириенко в вампуке Алексея Швачко «Вдали от Родины» (1960). В общем, советскому кино хватило пары-тройки лет, чтобы отчаяться и отказаться вылепить из Козакова идейного героя.

Никому не приходило в голову, скажем, взять его на роль какого-нибудь узбекского деда Саида: на это решится Рано Кубаева в «Чудной долине» (2004) и не прогадает. «Не нашему человеку» оставалось немногое, и в этом «немногом» ему не было равных. Упадочнический аристократизм и зловещий декаданс: корниловец Валериан Оноли в «Восемнадцатом году» (1958) Григория Рошаля, Грильо, убитый женой-куклой в «Господине оформителе» (Олег Тепцов, 1988), Сильвио в «Выстреле» (Наум Трахтенберг, 1966), дон Педро Зурита в «Человеке-амфибии» (Геннадий Казанский, Владимир Чеботарев, 1961). Или то же самое, но в опереточном, водевильном изводе: граф Зефиров в «Льве Гурыче Синичкине» (Александр Белинский, 1974), виконт де Розальба в «Соломенной шляпке» (Леонид Квинихидзе, 1974). И – венец всего – полковник Фрэнсис Чесней с негнущейся ногой и коллекцией ран, вывезенных из колоний («Здравствуйте, я ваша тетя!», Виктор Титов, 1975).

Что касается драмы, то Козаков чувствовал себя ближе всего к рассерженным и потерянным героям Америки. Его волоокость была не только пародийно салонной, но и трагической, как в пьесе Уильяма Гибсона «Двое на качелях» или в роли совестливого, но служащего злу Джека Бердена во «Всей королевской рати» (1971) Наума Ардашникова и Александра Гуткевича – лучшей экранизации романа Роберта Пенна Уоррена.

А еще – для души и интеллигенции – было чтение стихов. Почти до самого конца, пока болезнь не догнала его, он выступал с моноспектаклями, возвращая себе и своей былой аудитории сладкое ощущение гордого и безопасного вольномыслия 1960–1970-х годов.

Но однажды интеллигенция почувствовала себя преданной: Козаков нежданно-негаданно социализировался, да еще как социализировался! Сыграл Дзержинского в «Синдикате-2» (Марк Орлов, 1980), а потом еще и еще в «20 декабря» (Григорий Никулин, 1981) и «Государственной границе» (Борис Степанов, 1980), самых казенных образцах чекистского кино. Да еще и получил за это две премии КГБ. Интеллигенции было наплевать, что это был великолепный, наиболее близкий к оригиналу Дзержинский – Козаков первым сыграл его без невыносимой утепляющей «человечинки» и с польским акцентом: лучше, чем натуральный поляк Кшиштоф Хамец в «Крахе операции „Террор“» (Анатолий Бобровский, 1980).

Но были и другие обстоятельства, о которых Козаков нашел мужество в 1990-х – нашел, да тут же об этом и пожалел – рассказать в мемуарах, опубликованных в «Искусстве кино». Начиная с конца 1950-х и до конца СССР он сотрудничал с КГБ, в том числе – если не преимущественно – за границей. По мне, так в помощи охране безопасности своей родины нет ничего предосудительного. И упрекнуть Козакова можно лишь в утрированной враждебности, с которой он писал о КГБ в «перестроечных» мемуарах. Но это объясняет, почему его так терзала история Марины Цветаевой и ее мужа Сергея Эфрона, ставшего в парижской эмиграции агентом НКВД. Им он и посвятил свою последнюю режиссерскую работу, многозначительно названную «Очарование зла» (2005).

Владислав Крапивин (1938–2020)

Числясь «детским писателем», лауреат премии Ленинского комсомола (1974) Крапивин воспринимался в 1970-х – когда «в жизни не было места подвигу» – как безусловный знаменосец неказенной, актуальной, трагической романтики. С дистанции времени в его книгах проступают иные, пугающие, если не патологические, черты: Крапивин взбивал гремучую смесь утопизма и антиутопизма, милитаристской романтики и либеральной педагогики, Аркадия Гайдара и Стивена Кинга.