XX век представляет. Избранные

Неважно, что фильм о каких-то «лучах смерти», которыми империалисты хотят облучать жителей ГДР, катастрофически нелеп: Скобцева заявила, что хочет быть и будет эксцентрической, гротескной, неправдоподобной актрисой. И, вынырнув из изнурительной толстовской эпопеи, едва не стоившей Бондарчуку жизни, с видимым удовольствием окунулась в жанровое кино. Неважно, какого качества: казалось, она руководствуется принципом «чем хуже, тем лучше», лишь бы дичи побольше. Баронесса Изольда фон Остен-Фельзен в чекистской «пинкертоновщине» («Человек в штатском», Василий Журавлев, 1973) и жена ученого, вступившего в контакт с инопланетянами («Молчание доктора Ивенса», Будимир Метальников, 1973). Разведчица-нелегал в Афганистане («Тайник у Красных камней», Григорий Кохан, 1972) и хитрая лиса из МИ-6 («Пятьдесят на пятьдесят», Александр Файнциммер, 1972).

Два маленьких шедевра венчают эту жанровую пирамиду. В безумном мюзикле об испанских интербригадах («Бархатный сезон», Владимир Павлович, 1978) Скобцева была женой миллионера, сыгранного Бондарчуком. И сплавила откровенную условность роли с тихой печалью об уходящей молодости и готовностью тряхнуть стариной, пройдясь с мужем в танце ламбет-уок. А в «Мэри Поппинс, до свиданья!» (Леонид Квинихидзе, 1983) уморительно разыграла реалистическую реакцию на сюрреалистические обстоятельства. Ее миссис Ларк возмутил не сам факт, что ее собака разговаривает, но то, что именно она смеет говорить хозяйке.

С экрана Скобцева ушла в девяносто лет, не растеряв ни красоты, ни умного кокетства, ни склонности к невозмутимому актерскому хулиганству.

Незадолго до ее смерти я встретился с ней в пространстве одного документального фильма, посвященного Сергею Бондарчуку. Надеюсь, авторы сохранят драгоценный «визуальный мусор» – съемки не самого интервью со Скобцевой, а того, что ему предшествовало. Камера уже работает, но еще суетятся ассистенты, работают гримеры, из кадра гонят любопытную собаку. А Скобцева царственным тоном напутствует уезжающего на свою съемочную площадку сына: «В жопу, Федя, в жопу». Режиссер фильма осторожно интересуется, что это за странное напутствие. Скобцева в ответ рассказывает свой любимый анекдот. Пятидесятые годы. Мимо МХАТа бежит – на автобус пятачка даже нет – с одной подработки в массовке на другую голодный молодой актер в пальтеце на рыбьем меху. А из служебного входа тетра выходит охолонуть на морозце народный артист, Сталинский лауреат, условно говоря, Павел Массальский. В собольей шубе, разогревшийся коньячком, он простирает руки к пробегающему бедолаге: «Приветствую вас, коллега!» И слышит в ответ: «В жопу, в жопу: летом поговорим».

Иногда она сокрушалась: «Ой, как я недобрала в профессии». Вырастила сына-режиссера Федора и дочь-актрису Алену, безвременно ушедшую из жизни. Всегда говорила о муже как о живом, постоянно присутствующем где-то рядом. Снять бы фильм о перипетиях их рождавшейся на глазах зрителей «Отелло» любви. Да только нигде уже не найти актеров, конгениальных молодым Сергею и Ирине.

Виктор Соснора (1936–2019)

Последний великий русский поэт ХХ века верил в «языковые гены», отличающие поэтов от людей, и хранил верность обету:

Я был быком, мой верный враг,
был матадором,
потому
свой белый лист, как белый флаг,
уже не подниму.

Кумир Ленинграда 1960-х, он в отличие от одногодок – Александра Кушнера или Николая Рубцова – не входил ни в какие поэтические общины, не нуждался в соратниках, был царственно одинокой Вселенной. Требовал задушевности: не в том смысле, чтоб стихи «брали за душу», а чтоб могли задушить. В пику пушкинскому «Памятнику» пророчил свою версию бессмертия:

я буду жить, как пепельное эхо,
в саду династий автор-аноним

У него был незабываемый голос и в творческом, и в бытовом смысле слова. Оттого ли, что солдатом он в 1950-х участвовал в ядерных испытаниях на Новой Земле, не знаю, но Соснора безнадежно оглох и клекотал, как птица, стонал, как вьюга. Его высокие ноты казались стекавшимся в ЛИТО Сосноры – окопавшемся в ДК имени Цюрупы – нонконформистам начала 1980-х знаком избранничества. А он над избранничеством смеялся, дразнил учеников: вы не поэты, иначе бы, как Чаттертон, отравились, не добившись славы к 18 годам.

Двадцать лет спустя, в декабре 2004 года, он, много лет не выходивший из дому, ни с кем не разговаривавший, получал премию Андрея Белого. Поэт Аркадий Драгомощенко сравнил его тогда с деревом, в которое ударила молния, и оно стоит, почерневшее, расколотое, «грозным напоминанием о том, что не подлежит счету», а прочие цветут, плодоносят и умирают в расчисленные им сроки.