Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

Как и мы, если не еще сильнее, Татищев воспринимал исто­рию о варягах как парафраз гоббсовского «Левиафана». Как рассказывает «Повесть», среди славян «не было... правды, и встал род на род, и была у них усобица», пока они не сказали себе: «Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по пра­ву» (Повесть временных лет 1950: 214). Ко времени Татищева идеи Гоббса достигли России благодаря трудам немецкого фи­лософа Самуэля фон Пуфендорфа (1632—1694). Большую часть жизни он работал во враждебной России Швеции, и по­тому его учение очень подходило для импорта в Россию. Рабо­тая после Вестфальского мира, который закончил долгую рели­гиозную войну в Европе, и на фоне Северных войн с Россией, главной политической ценностью — общим интересом, кото­рый соединяет правителя и подданных, — Пуфендорф объявил безопасность государства. Только тот правитель легитимен, кто обещает и предоставляет подданным должную защиту. Только лояльные подданные достойны защиты суверена.

В России, как и в германских землях конца XVIII века, за спорами о трудах Пуфендорфа скрывалась дискуссия о Гоббсе (Кешре 2007). Вот как Пуфендорф передает основную идею «Левиафана»:

В то время, как я добровольно делаюсь подданным госуда­ря, я беру обет послушания ему и получаю его защиту; с другой стороны, государь, чьим подданным я становлюсь, обещает мне защиту и получает мое послушание... Те, кто создают суверена, в то же самое время обещают ему то, чего требует природа подданства... Как же можно назвать это, если не заключением завета? (Pufendorf 2002: 595).

74

Эта версия гоббсовской идеи договора-завета оправдывает насилие со стороны суверена тем, что в его отсутствие под дан­ные прибегнут к еще большему насилию. У Пуфендорфа эта идея приобретает форму действия, драмы: под данные «создают суверена», обмениваясь «обетами» и непосредственно обсуждая их друг с другом, а потом и с монархом. Именно этим в «Пове­сти временных лет» заняты варяги и славяне. Как у Пуфендор­фа, славяне обещают варягам послушание, а те в ответ обещают безопасность. Постколониальным исследователям хорошо зна­кома ситуация, в которой завоеватель стремится превратить зах­ват в договор. Как поясняет индийский историк Ранаджит Гуха:

Конкистадор должен... перейти от момента, когда он обна­жил меч, к истории, от внезапного насилия к закону... В то мгновение, когда совершается этот переход, он перестает быть завоевателем и становится правителем, хотя привыч­ки мышления и речи могут по-прежнему определять его действия в терминах изначального захватнического про­екта (Guha 1998: 86).

Посвящая теории одну из глав своей «Истории российской», Татищев ссылается на Макиавелли, Гоббса, Локка, Вольфа и Пуфендорфа. Из всего этого в русском переводе был доступен только труд Пуфендорфа, выполненный по личному заказу Петра I и опубликованный в 1724 году. Приспосабливая систе­му Гоббса к пост-Вестфальской Европе, Пуфендорф очищал ее от богословских и других религиозных идей, которые могли быть по-разному истолкованы католиками и протестантами (Hunter 2001). Чтобы покончить с религиозными войнами, надо было спроектировать такую систему мира, которая бы отняла у религиозных различий политическое значение. Если такую систему примут протестанты и католики, ее смогут при­нять и православные.

Татищев начинает свою политическую философию не с коллективного опыта гоббсовской «войны всех против всех», а

75

с идиллической идеи брачного союза. Сам по себе человек бес­помощен, он не может один обрести «пользу, удовольствие или спокойность» и потому вступает в гражданские «сообщества». Образец такого союза — брак, тоже институт, основанный на договоре, как и государство. Брак заключают по свободному выбору, но после того, как стороны подпишут соглашение, они не могут его нарушить, и каждая сторона может принудить другую к соблюдению контракта. То же справедливо и в отно­шении государства, доказывает Татищев. В семье муж «от есте­ства» властвует над женой и детьми, и на том же основании сто­ит монархия: «Монарх яко отец, а подданные яко чада почитаются, каким бы порядком оное и учинилось» (Татищев 1994:1/359).