Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

ло 10%, но в российском экспорте и в государственном бюдже­те ее роль значительно больше — 60—75%. В поздний совет­ский и постсоветский периоды России удавалось обменивать нефтегазовое сырье на еду, одежду и другие нужды, что помог­ло ее населению пережить коррупцию и развал государства. Московская Русь в равной степени зависела от экспорта пуш­нины, но импорт складывался иначе. Меха обменивались на серебро, предметы роскоши и военное снаряжение. Все это питало рост государственных структур и оставалось недоступ­ным для населения. Ввоз продовольствия и товаров массового потребления, столь характерный для России рубежа XX—XXI веков, был технически невозможен, да и противоречил бы го­сударственным интересам.

Во многих отношениях российские владения в Северной Евразией были сопоставимы с другими зонами европейской колонизации — французской Канадой, британской Индией, бельгийским Конго. Правление было непрямым, многие племе­на сохраняли автономию, а число колонистов в соотношении с размерами колонизованной территории было ничтожно. Пушнина делала российскую колонизацию очень прибыльным предприятием. Местные племена уничтожались с размахом, который был невозможен в Индии; потери коренного населе­ния скорее сопоставимы с тем, что происходило в Северной Америке (Curtin 1984: 208). Самое важное различие принадле­жит постколониальному периоду. Даже после истощения ключе­вого ресурса, пушнины, Российская империя сохранила конт­роль над Сибирью и другими восточными владениями, за исключением Аляски. Деколонизация, которая лишила европей­ские метрополии их сырьевых колоний, не коснулась Сибири.

Бум и истощение

В своей субарктической колонии Россия создала политичес­кую пирамиду из четырех уровней: далекого государя, европей­ских промышленников, местных трапперов и, наконец, пуш­ных животных. Насилие в этой пирамиде распространялось сверху вниз, а прибыль росла снизу вверх. Описывая иной опыт, Джорджо Агамбен и Жак Деррида говорили о сходстве суверена и зверя: оба исключены из системы права, оба живут по ту сторону закона. В этом они похожи на преступников, которые заселяли Сибирь наряду с животными: «Зверь, пре­ступник и суверен пугающе схожи: они взывают друг к другу и напоминают друг друга... находясь вне права» (Derrida 2009:38). Это сходство зверя и суверена создало мощный слой полити­ческой мифологии, с левиафанами и бегемотами, волками Рима и львами Венеции, российскими соболями и медведями. Политическая экономия Новгорода и Москвы была основана на прямой связи, экономической и эстетической, между царя­ми, одетыми в меха и жившими доходами от их экспорта, и пушными животными в далеких лесах. Те, кто не имел отноше­ния к этой связи, не принимали участия в национальной эко­номике; их могло бы и не быть. Экономика, зависимая от ресур­сов, делает население излишним. Определяющий ее элемент — территория. Географическое пространство России, в ее огром­ной протяженности на север и восток, сформировано пушным промыслом. С истощением популяций пушных животных каза­ки и трапперы двигались все дальше на восток, ища в новых землях все тех же соболей, бобров, лис, куниц и другие плоды севера. Так русские достигали самых дальних северо-восточ­ных концов Евразии, Чукотки и Камчатки и потом Аляски.

Если смотреть сверху, эта пирамида была жесткой, но нена­дежной. Чем ближе мы подходим к писаной истории, тем боль­ше знаем о восстаниях туземцев, исчезновении животных, оже­сточении промышленников и недовольстве суверена. Торговля пушниной привела многие племена на грань вымирания. В некоторых случаях это происходило настолько быстро, что говорить нужно о геноциде. В 1882 году сибиряк Николай Яд- ринцев перечислил многие народы Сибири, которые были к тому времени полностью уничтожены, но память о них еще

124

сохранялась. С середины XVIII до середины XIX века камчада­лы потеряли 90% населения, вогулы (манси) — 50% и так далее (Ядринцев 2003: 137-139).

На смену туземцам приходили русские трапперы, которые имели лучший доступ к властям и рынкам. С их появлением пушной промысел мог бы нормализоваться, но тут началась депопуляция соболя. В начале XVII века хороший зверолов мог добыть 200 соболей в год, а к концу того же столетия — все­го 15—20, что делало промысел невыгодным (Павлов 1972: 224). Русский охотник мог выжить только соболями; белки, лисы и другие пушные звери оставались делом туземцев. В на­чале XX века Дерсу Узала, герой романов Владимира Арсень- ева, все еще охотился на белок, и делал это с искусством, ко­торое поражало его русского друга.