За буйки (сборник)

Сковородка, блины и надкушенная сарделька

Муж и жена, Прохор и Елизавета, сидели дома на диване, умиротворенно прижавшись друг к другу. Ее голова была забинтована, в его позе ощущалась нездоровая напряженность, однако по их лицам, мягко освещенным светом торшера, можно было угадать: они были счастливы.

…Вчера он вернулся домой поздно – гораздо позднее обычного, за полночь. И не слегка выпившим, как это случалось иногда (ритуал «деловая доза» – особо не приветствовался, но особо и не возбранялся супругой), а в стельку пьяным, чего никогда прежде не случалось.

Елизавета была в бешенстве: глаза ее восхитительно сверкали, а в руке недоставало какой-нибудь скалки или, в интересах Прохора, веника. Она не позволила ему лечь рядом с собой в спальне («чтобы духу твоего здесь не было!»), а отправила на диван в другую комнату.

Прохор безропотно подчинился: из немногих чувств, которые он испытывал в ту минуту, его переполняло одно – чувство вины. Во-первых, он где-то потерял букет, предусмотрительно купленный часов в десять вечера, чтобы смягчить триумфальное появление домой; Петра Ефимовича, большого и нужного человека, удалось-таки внести и «посадить» в вагон московского поезда, и на радостях Прохор со своим компаньоном, Виталиком, решили отметить это событие.

Вот тогда Прохор и купил букет, а вместе с ним и маленькую плоскую бутылочку коньяка. Коньяк благополучно выпили – а вот с букетом промашка вышла. Исчез. Как потом выяснилось. Испарился самым подлым и неописуемым способом.

Во-вторых, они с Елизаветой запланировали вечер любви. Так им захотелось, и к тому располагал ход дел. Сорвалось, естественно.

Вот почему то, что произошло утром, тоже было по-своему естественно.

Елизавета проснулась от рабочего шума на кухне: звяканье посуды перемежалось с каким-то клекотом (взбалтывает? Прохор? что он там взбалтывает, пес бродячий?) и плеском воды в раковине. Быстро реанимировав вчерашние воспоминания, а также воодушевленная новым поводом (выспаться не дает толком в субботу!), Елизавета в тонкой сорочке (ждала этого выродка, разделась соблазнительно…) устремилась на кухню, в свои исконные владения.

Прохор творил блины – то есть он делал то, чем не занимался последние десять лет, что сделал, собственно, однажды, а именно: утром в первый день их медового месяца. Это был незабываемый завтрак в постель, их трогательное семейное предание. Ах, лето…

Елизавета сразу же простила ему все. Теперь она могла бы, в принципе, довольствоваться формальным признанием вины и извинениями – да и то потом, после того как…

В общем, Елизавета решила сделать то, что впервые сделала ему тем утром десять лет назад, то, что мужчины называют пошлым словом, а женщины предпочитают делать, а не называть, – короче говоря, она решила побаловать его отменным минетом. Это была чистой воды импровизация – непредсказуемая и оттого особенно впечатляющая. Прохор поворачивается к ней с раскаленной сковородкой в руке (перевернуть блины, чтобы не подгорели, да прямо перед женой, да с трактирным шиком и цирковым форсом, с подбросом – продемонстрировать все, на что способен случайно оступившийся крепкий семьянин) и гротескно отчеканенным чувством вины на лице (еще не знает, что прощен, бродяга) – а она опускается перед ним на колени. Вот этот момент – на колени перед фраером-коком, чей торс был обернут только влажным полотенцем (предусмотрительно был принят душ, на всякий случай), более из одежды ничего, – Прохор, увлеченный сковородными манипуляциями, пропустил. Блин был уже практически подброшен вверх, оказавшись во власти сил инерции и притяжения, как вслед за блином с торса шеф-повара взлетело полотенце и жена припала губами к его плоти.

Прохор застыл.

Дальше восстановить произошедшее можно только с помощью замедленной съемки, буквально покадровой. Итак…

Елизавета, решительно занятая священным дамским делом, вдруг почувствовала, как на ее красивую (она знает, знает это!) спину падает расплавленное солнце в полужидком, непропеченном состоянии; челюсти ее от дикой боли рефлекторно сокращаются – и дорогой Прохор познал все прелести ада: головка его ободрившегося дружка была практически откушена, так сказать, купирована той, кто должна бы хранить ее, как зеницу ока; еще не осознав всей трагичности положения, Прохор с коротким криком, почти без размаха влепил сковородкой любимой жене по черепу – сработал инстинкт самосохранения: Прохор, понятное дело, целил не в жену, а в объект («Челюсти!»), который надкусил, ну, вы понимаете, сардельку, только-только набиравшую сок.

Елизавета пикнуть не успела, рта не успела раскрыть, как оказалась поверженной у ног супруга; его кровь смешалась с ее, хлеставшей потоком из открытой раны на голове.

Так и не выпустив сковороды из рук (казалось, даже разжатие пальцев принесет новую боль), Прохор умудрился вызвать скорую.

Приехали быстро.

Врачи, он и она, были несказанно изумлены картиной, открывшейся их взорам.

Прохор в двух словах описал неописуемое.