За буйки (сборник)

Рассвет. Птицы засвистали так, словно хотели донести до всех весть о конце света. Он неловко шевельнулся, и его подруга быстро повернулась к нему, широко распахнув глаза. Остатки сна, словно паутинку, он смахнул с ее лица своей ладонью. Ни слова не говоря, приник к ее теплому телу и проник в него, испытывая горькую нежность. Ее дыхание тут же сбилось, а его участилось. Стон, вскрик – и задержка дыхания; раскинутые руки и ноги, согнутые в коленях; ее способность самозабвенно отдаваться страсти довела его до исступления, придавая лесную силу его мужественности. Он запустил пятерню в ее волосы – и опять стон и прерванный вдох. «Девочка моя»: стон, вскрик – и задержка дыхания. Еще и еще, пока они не оказались на седьмом небе и не полетели оттуда вниз в потоке золотого дождя (у обоих надолго захватило дух), цепляясь за облака и жмурясь от близкого оранжевого солнца. Перепуганные птицы перестали свистеть, весь мир словно затаил дыхание, а они еще долго кутались друг в друга, увеличивая площадь соприкосновения душ.

3

Завтрак был долгим и неторопливым. Они смеялись и болтали. О чем?

Это выяснится тогда, когда он будет вспоминать эти мгновения, надежно спрятанные памятью в замысловатые сейфы-сундуки – как самое дорогое в жизни, то, что дается лишь однажды. Что-то связанное с душевным здоровьем, следствием витального катаклизма, и чувством зависти к самому себе за то, что удалось пережить такое. А ведь память не получала от него таких продуманных установок.

В чем дело? Он уже знает, что будет дальше?

В тот момент ему запомнилось только одно.

– Счастье есть, – сказала Милана, намазывая вишневый джем на свежайший батон, дразнящий обоняние густым ванильным духом (за батоном и джемом он слетал в ближайший продуктовый магазин, пока она принимала душ).

– Ты так любишь варенье?

– Не в этом дело. Счастье, оказывается, есть. Я была убеждена, что это выдумка писателей, боящихся посмотреть правде в глаза и дурачащих всех остальных слабаков, обитателей подлунного мира, из благих намерений, а оно есть. Понимаешь?

– Еще как.

– А что такое счастье?

– Не знаю, – сказал Михаил Юрьевич и рассмеялся несомненно счастливым смехом. – Наверное, видеть, как ты уплетаешь джем и не торопишься уходить от меня.

– А если я уйду?

– Тогда счастье кончится.

– Ну, хорошо. Я необходима для счастья. Это мне нравится. Меня это устраивает. А что еще надо для счастья?

– Чувствовать и понимать, что я – умный человек, не способный на подлость, – медленно проговорил он.

– Зачем?

– Затем, что у дураков счастья не бывает.

– Этого я пока не понимаю.

– А тебе и не надо этого понимать. Твое дело – лопать джем и смотреть на меня влюбленными глазами.

– Это – пожалуйста. Я вот глупая – и счастливая. По-моему, глупость счастью не помеха.

– Не помеха, если тебя любит умный человек.

Он перебрался к ней на диван и слизал остатки джема с ее губ.

– После этого ты считаешь себя умным человеком? Ужас ужасный.

Пока он целовал ее – уголки губ, потом брови, глазки, ушки, шейку, потом все сначала, – чай, умело и тщательно заваренный, остыл. Пришлось заваривать новый, Милана настояла: знала, что хороший, умеренно крепкий черный чай – его слабость.

После завтрака они решили прогуляться – по Большой Садовой, на которую выходили окна квартиры его приятеля. Улица, вымощенная камнем в «дореволюционном стиле», оказалась пешеходной зоной, маленьким историко-архитектурным заповедником, где сохранился прежний губернский дух. И так приятно было окунуться в атмосферу «старого времени», пройтись по «бульвару» вальяжными господами, любуясь домами невысокой застройки, приспособленными под нужды современных горожан. Там, где хорошо и красиво, само время задерживает дыхание и никуда не торопится.

Одно только мешало: на них глазели так, словно они двигались в свете софитов по красной ковровой дорожке, словно на лбу у каждого из них было вытравлено что-то вызывающее. А они целовались и держались за руки, немножко назло всем.

Улица заканчивалась Площадью Звезд, в центре которой маячила фигура учтиво изогнувшегося Звездочета, однако же с дидактически торчащим указательным пальцем. Он был явно чем-то озабочен (что там стряслось, в небесах?) и энтузиастически порхал в своем нелепом магистерском балахоне вокруг массивного телескопа, напоминающего мортиру Мюнхгаузена. Неизвестно, почему он облюбовал себе смотровую площадку именно в Могилеве, однако Звездочет выглядел очень уместно на старинной улочке, упирающейся прямо в небо. Площадь окружали кафе и магазинчики с космическо-галактической тематикой, намекая на то, что посетители находятся едва ли не в центре вселенной.

Они сели на просторную решетчатую скамью и стали наблюдать за современным астрологом в расшитом цветным шелком татарском тюрбане, солидно обложившемся таблицами и схемами, очевидно, вполне заменявшими ему телескоп. За умеренную плату он предсказывал будущее (ближайшее и отдаленное, согласно прейскуранту) всем и каждому. Будущее интересовало, естественно, молодых и, как ни странно, пожилых.

– Хочешь узнать свое будущее? – спросила Милана.

– Нет.

– Почему?