За буйки (сборник)

Михаилу Юрьевичу казалось, что сама жизнь его погрузилась во тьму. Он легко представил себе то светлое мгновение, которое окажется для него в жизни последним. Вот оно, наполненное хаотичными, отрывочными впечатлениями: это память испуганно цепляется за жизнь, состоявшую из бессвязных мгновений. Коленка, аромат волос, «моё, моё», указующий перст Звездочета и легкий холодок укола в сердце, мешающий расслышать ее милый голос:

– Что это было?

...

Май 2007

Ты оказалась грустной, такая радостная жизнь

Молоденькое жало месяца изумительно острыми отточенными краями распороло меха темных облаков и выскользнуло оттуда, увязнув желтым мазком в густой синеве. Игривый месяц напоминал растянутую до невидимых ушей улыбку дешевого паяца, которого за какую-нибудь дурацкую провинность приколотили к небесам; невидимое лицо усеивали слезинки звезд, а темные тучи, словно пышные локоны гигантского кучерявого парика, были криво нахлобучены на невидимую голову.

Поздним июльским вечером я двигался в направлении дома (вот она, многоярусная освещенная громада, которую, увы, хотелось сравнить с «Титаником»), идти куда у меня не было совсем никакого желания. Моя дочь, красавица Варенька, которой я поневоле гордился, которую безумно любил, с которой связывала меня целая гамма отцовских противоречивых, горько-сладких чувств, – дочь моя Варенька объявила мне, что она беременна.

Точнее, она не объявила; она тихо, без вызова, сообщила об этом, потупив глаза и теребя при этом – ее детский жест, когда она не столько чувствовала себя виноватой, сколько сожалела о том, что вынуждена причинить папе огорчения, – низ коротенькой кофточки, открывавшей пухленькую складку по-девичьи подобранного животика.

Меня возмутило все: этот ее по нелепой моде оголенный живот, ее тихая твердость, отсутствие даже малейшего намека на то, кто собирается быть отцом будущего ребенка, нежелание чувствовать себя виноватой, желание уберечь меня от травмы, словно недоумка, безнадежно отставшего от жизни. Мы будто поменялись местами: она была теперь взрослой, стоящей перед необходимостью разъяснить мне, увы, недоступную еще премудрость.

Это обстоятельство раздражало меня более всего.

От меня явно ждали не бессмысленного всплеска эмоций, а некой взвешенной, вызывающей уважение «взрослой» реакции.

Разумеется, я психанул. И наговорил черт знает чего; из меня блоками и залпами вылетали аккуратно, догматически упакованные в штампы слова, в которые я сам верил с трудом. Я самым безобразным образом раздвоился. Часть меня превратилась в условно положительный персонаж, и этот подонок старательно озвучил свою позицию, а то, что от меня осталось, бесконечно изумлялось собственной невменяемости. Чем больше мне становилось стыдно за свои «правильные» слова, тем с большей яростью они из меня летели. Я, как перепуганный студент на экзамене, вспомнил даже то, чего не знал: и «позор на мою седую голову», и «нагуляла, в подоле принесла», и «как я буду смотреть людям в глаза» (в этом месте Варенька подняла глаза на меня, а я свои отвел в сторону, как бы не желая испепелять гневом свою заблудшую дочь), и «что сказала бы мать, если бы она была жива» (тут Варька глаза опустила, я, кстати, тоже), и «как ты собираешься его растить одна, как, скажи мне на милость». И еще кучу всякой ерунды, входящей в золотой запас народной мудрости – того самого темного коллективного бессознательного, которое я, профессор, когда находился в трезвом уме, вполне осмысленно презирал.

А тут выяснилось, что я обыкновенный человек из народа, пошлый папаша, не способный отличить ревность от любви, любовь от страха за дочь, силу от слабости. Мой гнев и был позором на мою седую голову.

Стыдно – до боли в сердце.

Теперь я шел к дочери (если она, конечно, никуда не ушла из дому; а это вполне могло произойти: достоинство, вместе с прилагающимся к нему упрямым характером, – это наше, фамильное), и необходимость извиняться перед ней приводила меня в полуобморочное состояние: «битый небитого везет» было самое мягкое, что приходило мне в голову. Я чувствовал себя глубоко неправым и одновременно испытывал острую обиду на дочь, на ситуацию, на жизнь. Обида создавала иллюзию правоты. А тут еще этот занесенный над головой бритвенно заточенный месяц цвета детской неожиданности…

Вот он, домофон с тревожной красноватой подсветкой. Набираю номер своей квартиры: 117. Ответа нет. Убеждаюсь, что это не явилось для меня сюрпризом. В конце концов, она моя дочь, то есть она обязана быть похожей на строптивого отца. Достаю ключи. Вызываю лифт, поднимаюсь на седьмой этаж, открываю двери квартиры. В прихожей стоит моя Варенька, сложив руки на груди; но, опять же, не вызывающе и не ложно-смиренно, как подгулявший рождественский зайчик, а с достоинством. Опять ждет жеста от меня – от меня, человека из плоти, в которой обитает нечто бесплотное, разумно-душевное, а не от условно положительного персонажа. Великодушно дает мне шанс.

Я обнял ее. И разрыдался.