За черным окном – море тюльпанов

Сначала чистили рыбу, картошку, взбадривали костер, ставили таган с котелком, и за дело бралась Люба. Через полчаса варево в котелке закипало, повариха подсыпала туда известные только ей колдовские специи и, наконец, запускала потрошеную рыбу. И тогда над нашим стойбищем распространялись волшебные запахи, от которых кружилась голова и начиналось преждевременное соковыделение.

После обильной ухи, вкуснее которой ничего на свете быть не могло, и нескольких стопок домашнего вина быстро наступала черная южная ночь, в костер подкладывались кизяковые лепешки, и все залезали в палатку. Но сон не шел, и еще часа два мы говорили обо всем на свете: о Ваниных девушках, которые почти каждый день появлялись на нашем подворье, о том, как попасть на службу в летную часть, о красоте Сибири, особенно Ангары, о трудностях и радостях профессии учителя, к коей принадлежали мы с Любой.

Рано утром, с восходом солнца, начиналась большая рыбалка. Часа за два-три мы налавливали полную ведерную банку рыбы и задолго до обеда, донельзя довольные, отправлялись домой.

Часть рыбы отдавалась дедушке Николаю, бабе Мане и тете Сене, живущим в другой половине дома.

Самое замечательное происходило вечером, когда под большим орехом собиралось все семейство, и Люба подавала на стол огромный дымящийся противень с золотистой рыбой, обваленной в кукурузной крупе и жареной на запашистом подсолнечном масле, а мама вываливала из чугунка полушарие мамалыги и выкладывала розовато-белые бруски нежной овечьей брынзы. Ваня разливал по стаканам пахнущее полевыми цветами домашнее вино, и начиналось умопомрачительное пиршество. Нежное мясо крупных карпов хорошо отделялось от больших костей, – оно таяло во рту, а мелкие, хорошо прожаренные карасики поедались целиком с головой и косточками. Все было так вкусно, что удержаться от обжорства было невозможно…

Люба купалась в славе: все домочадцы нахваливали ее кулинарный талант и благодарили.

В то лето радостей было много. Продолжалась наша беззаботная жизнь вплоть до приезда из Ленинграда Любиного дядьки – дяди Юры.

Дядя Юра с дочкой Лизой приехал в конце июля. С их приездом многое стало меняться.

Дядька, отставной подполковник автомобильных войск, несмотря на преклонные года, малый рост, общую округлость в ширину, как многие бывшие фронтовики, обладал громким командирским голосом, собственным мнением по любому вопросу и был подвижен, энергичен и уверен в себе, как воинственный библейский пастух Давид перед битвой с великаном Голиафом. Лиза, девочка слишком полная для своих тринадцати лет, была выращена на еврейских традициях ленинградской бабушкой Юлей, которая считала, что главное в воспитании – питание: ребенок должен быть накормлен. Лиза была послушным, заметно перекормленным и ни к чему не приспособленным ребенком; она даже картошку не умела чистить: баба Юля не разрешала. В нашем саду целыми днями она лежала в гамаке между вишневыми деревьями и читала детективы.

Отец и дочь заняли дальнюю комнату, в которой давно никто не жил.

Дядя Юра вставал очень рано. Первым проходил по тропинке к дальнему, сбитому из досок, щелястому нужнику. Долго мостился на корточках над очком и шумно, со стонами кряхтел так громко, что куры в сарае начинали с перепугу бить крыльями и кудахтать. Покинув место уединения, наливал воду в рукомойник, снимал майку, и, громко вскрикивая, сморкаясь и фыркая, умывался, шлепая себя по густоволосатой спине, груди, предплечьям, татуированным женскими ликами с довоенными локонами, и обширному полушарию живота, тоже в кольцах шатеновой шерсти. Старый, любимый мною с детства, пес Джек вылезал из будки и от удивления начинал лаять на неспокойного ленинградского гостя. Мы с Любой тоже вынуждены были вставать с нашего ложа под орехом, понимая, что наш дядька спать больше никому не даст.

Главным утренним делом был поход на рынок.