За черным окном – море тюльпанов

… – Вставай, юноша! Тебя ждут великие дела, – пропел над моим ухом знакомый тенор Лабуды. – Судя по твоему состоянию, грехопадение произошло.

– Который час? – спросил я.

– Уже вечер. Ты проспал завтрак и обед и рискуешь проспать ужин.

Оказалось, я проспал с утра до вечера.

Через день мы снова встретились в ротонде, на остановке автобуса близ нашего санатория. Валя с видимым усилием согласилась на свидание, которое я замыслил в нашей палате номер четыре.

Я привел ее в наше изолированное от посторонних взглядов обиталище, и все было бы хорошо, если бы не напряженность, которую никак не удалось преодолеть. Валя была мила, любезна и даже ласкова, но прежней беззаботности и радости не ощущалось. Что-то мешало.

Вдобавок в самый интересный момент во входную дверь кто-то резко постучал.

– У вас тоже бывают облавы? – прошептала со страхом моя бедная женщина, натягивая одеяло до подбородка.

– Нет, – успокоил я ее. Но стук повторился.

Решили не открывать…

Вечер, однако, был испорчен. Я проводил ее, чувствуя себя последним прохвостом.

Зависть – нехорошее чувство, но почему-то мы сталкиваемся с ним слишком часто. Петро по секрету сказал Павлу:

– Ты знаешь, кто стучал в дверь?

– Нет.

– Василий Иванович.

– Не может быть, – не поверил тот.

– Может. Он сам признался, что хотел вас попугать.

– Но зачем?

– Думаю – зависть. Он завидует тебе. У него самого с балтийской красоткой не получается, вот он и злится.

Непостижимо.

Прошло еще два дня. Приключения последнего времени стали уходить на второй план. Заканчивался срок пребывания в санатории, и мои товарищи по палате все чаще стали вспоминать о доме, о женах, о работе.

У всех ребят был значительный гусарский опыт, и отношение к курортным романам было легкое: как к необременительным приключениям, которые ожидались. Никто не говорил о высоких чувствах или о продолжении романа после курорта.

Петро высказал интересную мысль:

– Где бы ты ни был и с кем бы ты ни переспал – жена твоя все равно узнает об этом.

– Как она догадается, если ты не признаешься? – удивился многоопытный Василий Иванович.

– Не знаю, как-то узнаёт.

– Если не будешь болтать – не узнает. Меня если даже убивать будут, ни за что не признаюсь, что я кого-то трахал.

– Болтать, конечно, не надо. Но у баб – какое-то чутье. Как-то, дело было довольно давно, я блядонул. Не то чтоб специально, нет, – по пьянке. Пришел домой под утро и наплел жене, что, мол, с приятелями загулял. Так уже бывало. Она виду не подала, только очень внимательно на меня посмотрела. А месяца через два устроила скандал: никто ей ничего не говорил, она сама каким-то образом все вычислила. Я с трудом ее успокоил. Правда, так ни в чем не сознался. Зачем травмировать родного человека ненужными признаниями?

У меня такого опыта не было. Как я поведу себя с моей Любаней, я не знал.

Но задумываться начал.

Наша следующая и, как оказалось, последняя встреча произошла без предварительной договоренности. Целый день я бегал по магазинам и на рынок в поисках гостинцев для моих домочадцев. Вечером, после ужина вся палата была в сборе, и постоянная наша гостья Зина рассказывала очередную еврейскую байку.

Общество пребывало в состоянии блаженного покоя, как вдруг входная дверь скрипнула и некто, входя, тихо спросил:

– Можно?

Это была Валя. Я мигом выскочил из палаты.

На улице были еще двое: красивая девушка и парень. Мы познакомились: девушку звали Галя, она была хозяйкой «той самой» комнаты в Массандре. Парень назвался Жорой.

Они позвали меня с собой. Я не стал раздумывать.

Мы спустились в центр, накупили провизии, конечно вина, и поехали в Массандру.

На сей раз облавы не было. Девушки организовали стол, принесли радиолу с пластинками, и мы хорошо посидели: выпили, поболтали о разных разностях, потанцевали и даже попели песни. Потом Галя с Жорой куда-то исчезли, и мы снова остались одни.

До самого утра нас никто не беспокоил, и мы, теперь уже как близкие люди, не суетясь, наслаждались друг другом. Я чувствовал, как она впитывает каждое мое касание и как ее наслаждение передается мне и наполняет мои клетки.

Проходила ночь. Мы почти не говорили. Во всяком случае, ни я, ни она ни разу не говорили о своих чувствах. Но под утро, когда начало светать, она что-то зашептала, потом засмеялась и стала говорить стихами: