За черным окном – море тюльпанов

И наша троица, не мешкая, приступила к трапезе.

– Кушайте, пока все горячее, – приговаривала женщина, мягко улыбаясь и немного стесняясь нас, новых приятелей ее мужа.

– Откуда такие вкусные караси? – спросил Патраков.

– Да это все Володя. На прошлой неделе наловил.

– Неужто в этой пустыне есть рыба?

– Есть, – откликнулся Володя. – Места надо знать.

– Возьми на рыбалку,

– И меня, – попросил я.

– Договорились. Как только очухаемся – сразу и поедем.

По-видимому, что-то в нашей жизни в самом деле стало меняться, если появились желания, реализовать которые можно было только в будущем.

Наконец, в черном прямоугольнике двери появилась коренастая фигура человека, которого мне очень хотелось видеть, – Виктора Чайки. Он стоял, прижимая к белому халату какие-то авоськи и кульки и внимательно разглядывая каждого из нас, болящих.

Я радовался встрече с другом, предвкушая его жесткие, ироничные комментарии к событиям, происходящим за пределами нашей горемычной палаты, родственные касания его шершавых ладоней и дружеское излучение прищуренных насмешливых глаз.

Я чувствовал, как через его прикосновения мне передается энергетическое подкрепление: держись!

Чайка, однако, не стал разговоры разговаривать, выгрузил содержимое свертков в тумбочку, поясняя по ходу: «Это все от пацанов нашей бригады», – и вдруг озадачил всех вопросом:

– Мужики, а чего вы сидите тут, как в склепе? Без солнца, без воздуха?

Мы молчали.

– Вы знаете, что творится там, на улице? За вашим черным окном?

Мы не знали.

Виктор немного отодвинул мою кровать, подошел к окну, дернул за какую-то железку, и, к всеобщему изумлению, черная створка отворилась, и первое, что открылось, – нарядное золотисто-голубое солнечное небо.

Резко повеяло свежестью и чем-то еще празднично пахучим, как пасхальный кулич.

– Ну-ка, посмотрите дальше, в степь.

Превозмогая боль, я сел на кровати. Сел впервые за все последние дни. И то, что увидел, было настоящим потрясением: от бетонной ограды больницы и дальше, до самого горизонта простиралось море цветов. Это были красные, желтые, белые, оранжевые, причудливо пестрые и даже черные тюльпаны вместе с зеленым разнотравьем, внезапно выросшим из-под земли.

Огромное безбрежное яркое море с мягко пробегающими разноцветными волнами.

Тысячи, миллионы, триллионы, мириады цветов!

Зрелище было необыкновенное. Казалось, воспрянула земля, весь мир неудержимо всеми атомами и клетками потянулся к жизни.

– Ну, как?

– Такого чуда я не видел никогда в жизни, – все, что я мог сказать.

Мои новые товарищи, Александр и Володя, молча стояли рядом, не в силах оторваться от ослепительного зрелища.

– То-то же, – сказал Чайка. – А теперь слушайте последние новости…

Хочу бабу! (Джезказган, 1960)

Я все еще бюллетенил, но был занят с утра до ночи. В июне предстояла экзаменационная сессия в Москве, а у меня еще не была дописана курсовая работа по «Русской Правде» Ярослава Мудрого. Приходилось пахать и пахать.

Дни стояли знойные и сухие. Яростное майское солнце палило так, что листья на тополях у общежития скручивались и начинали облетать. Травы на газонах быстро завяли, пожухли, а кое-где почернели.

Вечером приходил с работы Мишка. Мы шли в столовую, ужинали. Потом курили, лежали, отдыхали и обменивались новостями – их было немного в нашей небогатой событиями жизни.

Время от времени как-то сам собой заходил разговор о женщинах, и тогда мой приятель, по жизни человек довольно веселый и заводной, неожиданно мрачнел и становился раздражительным.

– Надоело все, – тоскливо мычал Мишка. – Бабу хочу! Сильно хочу бабу!

Я помалкивал. Мне, только-только возвращавшемуся к жизни после сильнейших увечий, тоже много чего хотелось.

Опыта взаимоотношений с дамским полом, тем более сексуального, у нас не было. А желания были. При нашем рабском труде на «ударных» стройках и сером однообразии будней мечты о необыкновенных существах, женщинах, по которым тосковали наши души и двадцатилетние плоти, как прилипчивая болезнь не покидали нас ни днем, ни ночью.

Через коридор, в комнате напротив жили парни из Грузии, тоже вербованные. Они иногда пели, очень красиво, но чаще о чем-то темпераментно спорили на своем языке. Судя по громким непечатным русским вставкам, у них тоже речь шла о женщинах. Дело доходило до криков, и тогда казалось – вот-вот начнется мордобой, может даже поножовщина. Но как-то обходилось.

И все же однажды ночью, когда все спали, раздался страшный, прямо звериный рев. Потревоженный общежитский улей спросонья загудел, не понимая, что происходит. Люди, кто в чем, повыскакивали в коридор.

Рев исходил из грузинской комнаты.