За черным соболем

Как мы ни спешили со сборами, а выехали лишь к полудню следующего дня. В десятиметровом просторном бате легко разместились четыре человека, собаки, груз.

Подхваченный быстрым течением, легкий долбленый бпт понесся вниз, будто с заведенным мотором. Мы скользили по черной воде со скоростью не менее десяти-двенадцати километров в час. По сторонам быстро проносились назад прибрежные кусты и деревья, мелькали берега, отмели. Река капризно петляла, бросала напор воды от одного берега к другому, ревела у заломов, загромождая льдинами отмели и тихие протоки. Это был не спуск, а скольжение с горы по воде. Сидя в лодке, мы не видели перед собой дальше чем на полста-сотню метров. Только гул воды предупреждал нас о перекатах, да подозрительно гладкая поверхность воды, как в трубу втягиваемой на мелкое каменистое место.

Обгоняя плывущие льдины и деревья, мы влетели на перекат и за гладкой кромкой воды вдруг оказались среди бурунов, бившихся о торчащие из воды камни, среди кипучей толчеи волн, заплескивавшихся через борт бата. Вместе с грозно кипящим потоком воды бат устремлялся к залому, навстречу торчащим из воды остриям елок, корягам, выставившим из воды обледенелые лапы, чтобы подмять все плывущее под себя.

В последний момент, когда глаза нацеливались за какую корягу хвататься, если ударимся о залом, встречная волна буруна отбрасывала лодку в сторону от коряги и мы, сделав разворот над шумным глубоким водоворотом, устремлялись к другому берегу. Грохотала и ревела вода, размалывая льдины; бесконечной серой лентой, как под колесами уносящего поезда, разматывалось под лодкой дно. Низкое дымчато-серое небо нависло над лесом.

- Снег будет скоро,- сказал Софронов.

К вечеру быстро стало темнеть, и мы вынуждены были стать на привал в пятом часу. Плыть в темноте по такой реке было опасно, к тому же Батракин, исполнявший обязанности рулевого, очень утомился. Работа требовала напряженного внимания и больших физических усилий.

Мы сразу же поставили палатку с железной печкой, и через полчаса она загудела, раскраснелась и вся палатка наполнилась теплом. Мы сбросили с себя всю верхнюю одежду и стали чаевать. Чай - излюбленное питье охотников. После нескольких кружек горячего крепкого чая возле жарко топившейся печки лица наши залоснились от пота и мы пришли в самое благодушное настроение. Потянуло на ленивый неторопливый разговор.

Я стал расспрашивать Батракина о том, сколько лет он уже охотится и где. Эвенк рассказал нам, что он родился и вырос на Зее, пас оленей, к охоте приучился с детства. Раньше огнестрельное оружие было не у всех, поэтому на пушного зверя промышляли разными ловушками, а на медведя ходили с копьем - гидой. Ходил он и на медведя, поднял его из берлоги, ударил копьем в сердце, да зверь оказался сильный, успел помять его и оставить на лице страшную пометку - след когтей.

Представляя тяжелую жизнь охотника, с какой опасностью ему приходилось добывать себе пропитание, я опечалился.

Но старый охотник был далек от грусти, он улыбнулся и сказал, что раньше все так жили, не он один. Было что кушать, и все считали: лучшей жизни не надо. Не понимали, что вместо палатки можно жить в деревянной избе, носить хорошую одежду, спать в тепле.

- Раньше никто не стал бы кормить старого человека, а сейчас дали работу. Жить теперь можно,- сказал Батракин.

Он полез в свою походную кожаную сумку и достал из нее какой-то маленький железный предмет, обтянутый с одного конца тонкой лосиной, напоминающий камертон. Бережно вытер его рукавом и спросил:

- Играть можно?

Мы ответили согласием. Зажав зубами «камыс» (так он назвал свой музыкальный инструмент), он начал потихоньку, ритмично ударять по его концам пальцами. Гудящие, едва уловимые звуки камыса лучше всего воспринимались самим музыкантом и то скорее через зубы, а не слухом. Не разжимая зубов, старик вторил камысу гортанными заунывными звуками. Песня без слов, печальная, похожая на вой ветра и шум воды, на стон деревьев, раскачиваемых в осеннюю непогоду, не имела конца, ясно выраженного содержания. Она непосредственно обращалась к чувствам, создавая настроение грусти, какое охватывает человека, провожающего взглядом улетающих на юг птиц, человека, оставшегося один на один с суровой, погрузившейся в зимнюю спячку природой, маленького и бессильного перед необъятной и враждебной ему стихией.

В этой мелодии были лишь одни печальные жалующиеся ноты, перекликающиеся с суровыми ответными возгласами беспощадной природы. Наверное, в долгие зимние вечера, оставшись в палатке один, когда вокруг на сотни километров не было ни души, извлекал охотник свой камыс и жаловался на свою судьбу, которой и объяснить не мог, а не то, что доискаться до того, как облегчить ее. Это была музыка не для слушателей, а просто плач, способ выражения собственной души, одинокой, заблудившейся…

Под заунывную мелодию задремали Авдеев и Софронов, а Батракин долго еще пел, забыв обо всем, кроме камыса, а может и его держал в зубах просто по долголетней привычке. В глазах его стояла грусть, он весь ушел в свою музыку.