За чертой

Я улыбаюсь и вспоминаю, как лет десять назад ходили на лис. Кубане́ц прихватил молодую рыжую таксу, чтоб натаскать её на лисьи норы. Лис в тот день мы так и не встретили. Когда, расположившись привалом среди огромных камней «дикаря», стали разводить костерок, такса распотрошила сумку и сожрала в ней всё съестное, оставила нам на закуску лишь пару солёных огурцов и лучину.

* * *

На обратном пути захожу на одиноко стоящий обочь Мёртвого хутора курган. Здесь древнее кладбище, заросшее одичавшей сиренью, акацией и терновником. Очищаю от устаревшего бурьяна могилку бабы Фени, потом недалеко от неё нахожу последнее пристанище Чекамасова Ивана Савельевича. «Чекамасу» поправляю завалившийся набок крест. Куда ни глянь, лежат под крестами одни и те же фамилии что на моём, что на этом берегу. Лобовы, Черенковы, Токмачовы, Власовы… Здесь можно отыскать и мою фамилию… Все казаки одного и того же десятого полка. Что же должно было случиться, чтобы на одной-единой земле войска Донского, среди родных могил, я стал здесь чужим, в страхе озираюсь по сторонам и боюсь пришлого наброда, который объявил эту землю своей?..

Уже в сумерках иду по знакомым улочкам умершего хутора. Вновь в одном из домов шелохнулись полуистлевшие занавески. Тихая жуть вокруг. У меня немеют щёки, и я вновь начинаю ждать выстрела. В доме жалобно плачет сыч. Это успокаивает – там нет никого, кого действительно стоит бояться. Вдруг что-то скрипнуло за моею спиной, послышались чьи-то шаги. Оборачиваюсь – нет никого, лишь покачивается на короткой цепи шест «журавля». Потирая виски, подхожу к известному с детства почерневшему от времени и осевшему на один бок срубу. Долго вглядываюсь в далёкое, покрытое всяческим мусором водяное окошко. Из небольшого тёмного зеркала отрешённо и холодно смотрят на меня равнодушным взглядом чьи-то глаза. С трухлявого сруба падают полуистлевшие части, внизу глухо булькает. Смотревшее на меня лицо качнулось, его обезобразила дикая, пугающая гримаса. Я отшатнулся от сруба.

– Хвенькин пришёл… – чей-то далёкий голос.

Оборачиваюсь – нет никого. Ветер…

Торопливым шагом иду к реке, там, за её потоком, моё спасение, а за плечами всё звучат и звучат с давних пор знакомые мне голоса:

– Хвенькин пришёл… Хвенькин пошёл…

* * *

В мае пришла ко мне Натаха, поставила у порога рюкзак.

– Переведёшь меня на ту сторону… – не спросила, не попросила – сказала, как о деле, давно со мною решённом.

– Натах… – растерялся я.

– Как хочешь… Я и без тебя дорожки помню… Кудину спокойней, если с тобой… – говорит она с деланым равнодушием.

Созвонился с Жекой.

– Да знаю… – выдохнул он. – Куда от неё денешься, придётся переправлять… А то попрётся сама наобум – все укровские мины перетопчет…

Вышли в полдень. Я было подхватил её рюкзак, но Натаха тут же его отняла. Сказала строго:

– На дорогу смотри. Своё бельишко я как-нибудь сама донесу.

– Бельишко, видать, бронированное?.. – возвращая увесистый рюкзак, усмехаюсь я.

– А ты думал!.. Там мамка поесть собрала…

– На весь голодный год?

Натаха промолчала.

Через лес шли молча, каждый думал о чём-то своём. Здесь всегда, даже в летний зной, прохладная сырость. Сладкой прелью пахнет поросшая молодой травой прошлогодняя листва. Пробивающееся сквозь ветви солнце редкой сетью колышется под ногами. Роясь над нашими головами, зудят комары, на высоком сухом вязе, у своего дупла, окликает нас свистом скворец, где-то в глубине леса на заросшей сагою старице гудит мошкара, коротко покрякивают утки, угрюмо стонут водяные быки. У края болотца резные ветви папоротника глушат поляны ландыша, лёгкий ветерок ещё доносит пьянящий их дух, но запоздалые колокольчики цветов уже, утратив белизну, подёрнуты ржавчиной.

В чаще начала свой счёт кукушка.

– Кукушка-кукушка… – только и успела произнести Натаха.

Птицу что-то спугнуло, и она, запнувшись на первом «ку-ку», смолкла.

– Эх… – огорчённо вздохнув, произнесла Натаха.

– А ты надеялась, что она тебе раз сто отсчитает? – усмехаюсь я.

– Надеялась…

– Если б я жил по кукушкиным отсчётам, то помер бы лет двадцать назад, – стараясь казаться беспечным, успокаиваю Натаху.

Та натужно рассмеялась, но было видно, что эта глупая считалка её опечалила.

– Через Мёртвый хутор пойдём? – спрашивает Натаха.

Киваю. В пути я не люблю разговоров.

– А почему через Мёртвый?

– Чтоб ты спросила…

– Понятно… – вздыхает Натаха и до самого брода не произносит ни слова.

Брод в этих местах порожистый, каменистый. Прикрыв глаза, я вслушиваюсь в противоположный берег. Никаких посторонних звуков, только ровное похрипывание перекатывающейся через камни реки.

– Отвернись, – говорит Натаха и, не дожидаясь, когда я отвернусь, начинает раздеваться.

Я не спешу, стараясь не упустить никаких мелочей, внимательно осматриваю окрестность. Ищу присутствие человека. Из Солёного ерика вышла пара косуль, за ними, неуклюже вихляя из стороны в сторону, подпрыгивал на тонких, ещё неокрепших ножках косулёнок. Косули осмотрелись, не торопясь пересекли падину и скрылись в зарослях прибрежной талы. Теперь я уверен: на той стороне нет никого постороннего.