За чертой

Я знаю, охота на меня открыта давно. За меня и за парней, идущих за мной, украинский олигарх Коломойский обещает большие деньги. Охотников подзаработать полёгкому много. Иной раз они идут за мной по пятам; по-звериному я слышу за много вёрст их спешащие шаги, слышу их тяжёлое, прерывистое дыхание. Осознание этого сродни паранойе.

По наитию я знаю, где расставлены капканы, и в этом моё везение. Я знаю, из какого места и куда тянутся заросшие лесом ерики, знаю, откуда и как можно в них войти и где можно выйти из них незамеченным. Я исходил их задолго, как эти пришлые «охотники» появились на свет, и это помогает мне каждый раз просачиваться меж расставленными ими ловушками.

Всегда, когда мы выходим, кто-то чужой, затаившийся на нашей, российской, стороне, сигналит моим врагам. Они всегда знают, что мы идём. Единственное, чего им не дано знать, какой из сотен, едва различимых звериных троп, я сегодня буду вести людей. Как им разгадать мои петли, если даже и сам я не ведаю, как ляжет дорога. Нет, накануне я, конечно, мысленно прокладываю маршрут, но на месте один лишь встревоженный свист байбака в балке, вскрик птицы или дуновение ветра могут поменять всё. Я давно научился видеть спиной, угадывать в жутком звоне тишины запах смерти и в нужный момент растворяться в травах. Это должно быть не сложно, коль идущие за мной люди легко повторяют мои движения.

«Сколько верёвочке ни виться…» – иногда обречённо думаю я. Наверное, когда-то я ошибусь, но пока кто-то неизменно спасает меня – птица ли, зверь или молитвы моей Виктории, которая каждый раз крестит меня в дорогу.

Одна из дорог ведёт через Мёртвый хутор. Прежнее древнее название хутора давно позабылось, прижилось новое – Мёртвый. Здесь тихо и жутко. Зловеще смотрят на меня глазницы пустых окон полуразрушенных домов. Лет пятнадцать тому назад в хуторе умер последний из его жителей, дед Чекамас, которого в шутку называли «последний комендант хутора», и место стремительно стало дичать. Некогда накатанные полевые дороги и проулки заросли клёном, терновником и дикой маслиной; прежний мостик через ручей, бегущий с Солёного ерика, рухнул, остались лишь почерневшие от времени дубовые сваи. Когда-то через этот мосток ездили колхозные арбы и редкие в те времена машины. Сейчас тут проезда нет, а ходить пешком на далёкие расстояния «охотники» не любят. Иногда они всё же захаживают сюда, я узнаю это по одним лишь мне знакомым приметам. Наверное, от этой мёртвой тишины им тоже бывает жутко, поэтому надолго здесь они не задерживаются. Тут, в одичавших, почти непроходимых садах, мне легко затеряться. Взять меня в этих местах не так просто, хотя на подходе можно настичь выстрелом с высокой горы. Я жду этого выстрела, а его всё нет… Господь для чего-то всё ещё сохраняет меня. Может, лишь для этих вот строк…

Когда-то в этом хуторе жила старшая сестра моей бабушки – баба Феня. В войну она потеряла мужа и всех четырёх сыновей; жила одиноко. Бабушка моя не раз звала её к себе, но та лишь встревоженно махала руками:

– Что ты, что ты! Хведя ведь без вести пропал. Явится, а тут всё мёртво. Буду ждать… – говорила она о своём сгинувшем муже.

– А случится – помрёшь? Будешь потом лежать в пустой хате… – не унимается бабушка.

– Помру – кто-нибудь прикопает. Не оставят смердеть…

Когда я был совсем ещё мал, бабушка брала меня с собой «проведать няню», как называла она старшую сестру. Чтоб сократить путь, ходили напрямик через лес, потом вброд переходили Деркул. Если на реке рыбалил дед Чекамас, сосед бабы Фени, то он перевозил нас на лодке задолго до брода, и это ещё значительно сокращало дорогу. Когда я подрос и мне было лет семь, бабушка «обезножила», и этой дорогой ходил уже сам.

– Сашка, сходи, проведай мою няню, – просила бабушка.

При этом она обязательно собирала сестре какой-нибудь гостинец, будь то завёрнутый в тряпицу кусочек сала или сумочка с печёными грушами.

– У ей в прошлом годе жердёлину ветром свалило, – говорила она, насыпая сушёные абрикосы. – Дорогу не забыл? Гляди в Деркул не скатись с яра… Чекамаса увидишь – проси, он перевезёт… – наставляла она в дорогу.

Долго иду знакомой тропкой, повторяющей все изгибы реки. Замечу Чекамаса – тихо стою на яру, наблюдаю, как он выбирает из сетей рыбу.

– Ну, на энтот берег?

Заметив меня и не дожидаясь ответа на свой оклик, старик находит на моей стороне пологое место, и, причалив, поджидает, пока я спущусь с яра.

– Поплыли?

Молча, киваю в ответ.

Умело управляясь одним веслом, старик направляет лодку в нужное место.

– Так, рассказуй! – нарочито строго говорит он.

Я теряюсь и продолжаю молчать.

– Ты чей?

Путаясь, я неуверенно рассказываю о своём происхождении, которое дед Чекамас знает лучше меня самого.

– Неверно! – выслушав меня, говорит он и научает:

– Когда спросят «Чей?», нужно отвечать: «Бабки Феньки казначей». Усвоил?

Кротко киваю.

– То-то ж! – торжественно произносит Чекамас, и в усах его шевелится улыбка.

На прощанье он достает из лодки пару больших рыбин, нанизывает их через жабры на гибкую таловую хворостину.