За чертой времени

Сегодня никакого приказания Давлетшин не получил, потому и не мог оставаться в своем окопе просто так, да еще на привязи к этому Яцуку по кличке Цок-Цок. Его беспокоили обязанности связного, которые он с тех пор, как стал им, ни разу не исполнил, к ним примешивались лейтенантские заботы, негласно поделенные с Валовым. Акрам сознавал, что наравне с командиром он в ответе за всю роту. Тут не расслабишься, хотя в роте есть парторг Гогия, — работы довольно всем. С ними есть еще умерший от ран лейтенант Сидоров, который лежит на бруствере словно тоже занял оборону.

Вилова Давлетшин нашел у пэтээровцев. В тот момент и появились над дальним лесом наши штурмовики — машин тридцать. Они обошли лес слева, разделились на четыре группы и начали пикировать. Если бы не глухие удары разрывов, можно было подумать, что это крупные птицы кружатся, разглядывают что-то на земле и, нацелившись, падают вниз. Акрам дотронулся до плеча ротного, тот обернулся:

— А, это ты? Смотри: неужели наших фрицев не будут колошматить?

Трое здоровяков — расчет противотанкового ружья — не ответили на татарское приветствие Давлетшина — «салям». Давлетшин с любопытством осмотрел каждого из них: двое были молодые, почти ровесники ему, третий — немного старше своих товарищей, угрюмый, с настороженными злыми глазами. «Командир расчета», — определил Акрам, но ошибся. Тот, кто стоял за ротным, в каске, не оборачиваясь и продолжая наблюдать за Илами, бросил:

— Фе-едя!

Угрюмый опешил, засуетился и, сообразив, что от него требуется, шмыгнул за угол траншеи. Вернулся с биноклем.

Старший расчета взял у Феди бинокль с одним окуляром — другой был разбит — и протянул его ротному, но Вилов сказал:

— Я и так вижу.

Самолеты были далековато, бомбили не тех немцев, которых хотелось Вилову и пэтээровцам, бесполезно было смотреть на них, и ротный сказал:

— Пошли, Акрам. Тебе ясно? — обратился он к тому, который был в каске.

— Ближе не могу танки подпустить, товарищ лейтенант. Только вон до тех камней. Ближе некуда — триста метров! А транспортеры буду жечь на дальней дистанции. Фе-едя! Сколько вон до тех камней — дальше и правее «тигра» на два пальца?

Федя подскочил к своему старшему, стал рядом, вытянул руку с отставленным большим пальцем, доложил:

— Триста тридцать метров!

Вилов и Давлетшин переглянулись.

— Можете проверить, — сказал старший. И заговорил о своем, что его тревожило и волновало: — Пожалуйста, товарищ лейтенант, прикажите пехоте не оставлять нас! Невзначай драпанет — пропали мы! Куда с такой дурой убежишь? — Он кивнул на свой пэтээр, — Пожалуйста. Ребят мои не дрогнут!

— Никто не побежит, — сквозь зубы процедил Вилов.

— Тогда порядок в артиллерии.

Немного отойдя от пэтээров, Вилов с Давлетшиным услышали сзади:

— Фе-едя! Завтрак — яблоки моченые, сухари толченые! Водку, селедку, молодку!

Вилов и Давлетшин сидели в своем окопе и молчали В соседней ячейке пел Маслий:

Милая, ты услышь меня!

Под окном стою

Я с гитарою…

Матвей и глаз не сомкнул за прошедшую ночь. Дважды вспыхивала перестрелка, и всё на левом фланге. Две группы немцев с большими потерями, но все же выскользнули из окружения, и пришлось изрядно намотаться по траншеям. Перед утром Вилов обошел оборону роты — пулеметчиков, стрелков, пэтээровцев. В землю зарылись все по макушку, не успели кое-где лишь откопать в полный рост ходы сообщения. Но не усталость, не резь в воспаленных от бессонницы глазах угнетали. Еще вчера неожиданно он обнаружил в себе еще одно существо, которое, как он понял, тайно сосуществовало в нем с тем, кого он знал в себе. У собственного «я» появился двойник. Этот другой Матвей вчера жестоко заявил о себе: вспоминал, как отступал, — сперва пятился, отстреливаясь, потом побежал, останавливался, давал очереди, наконец, пустился вовсю и пришел в себя, только когда оступился и очутился в окопе возле того стрелка, который бил немцев на выбор, словно они были мишенями, — вспоминая все это, Вилов сначала смутно, затем все резче осознавал, что двойник не подчиняется его разуму, у него свои нормы и правила. Вилову стало страшно, когда он представил, что тот, второй Матвей, завладеет им в предстоящем бою. В груди его заныло, холодно кольнуло. «Правда, все отступали. Одному ни за что бы не остановить солдат, не сдержать бы и немцев. Но ты же дал клятву быть стойким! Пускай бегут — рота, батальон, полк. А ты стой! Однако тогда бы тебя убили. Наверняка. Ты испугался смерти! Дрожал за свою жизнь!»

В нем отстаивался и перегорал вчерашний день, накладывался на душу еще один отпечаток, шло борение духа и инстинкта. Сознание мучительно старалось пробить затверделую кору такого обыкновенного, естественного и потому очень сильного стремления жить, Матвей оторопел, встретившись с врагом, который находился в нем самом, не умел с ним справиться, и в нем закипал гнев против самого себя.

Милая, ты услышь меня!

Под окном стою

Я с гитарою,..