За чертой времени

— Жаль, здесь не присутствуют сами артиллеристы. Послушали бы они, какого невысокого мнения о них пехота. Надеюсь, вы не стали бы говорить о них так снисходительно? Количество стволов, конечно, большой козырь. Но главное: как вести огонь? Как стоять на позициях? Точность огня, стойкость — вот что решает в конце концов. А количество стволов на вашем участке — впо-олне удовлетворительное. Еще? — Командиры полков молчали, и комдив, пройдясь указательным пальцем по пышным усам и забрав в кулак шелковую клинышком бородку с первыми сединками, продолжал: — Танк слепой. Он сам до смерти боится пехотинца со связкой гранат. Справитесь! Все, товарищи. Не теряйте ни минуты. Догадываетесь, что там происходит? Слышите? Через час я буду у вас, подполковник. Действуйте.

— Есть!

Батальон Денщикова, прервав отдых, поднялся по тревоге и ускоренным маршем, повзводно, двинулся на запад на передовую. Полусонные солдаты не сразу куда и зачем, а когда дремота все-таки прошла, и они учуяли, что к чему, подобрались, построжели и замкнулись.

Четверо шли полевой дорогой. Позади осталась железнодорожная станция Унгены, где они недавно сошли с воинского эшелона. Ехали в солдатской теплушке, с артиллеристами ОПТИП — отдельного противотанкового истребительного полка. Ехали недолго, пять часов, а теперь идут в южную сторону, по берегу реки Прут, вниз по течению. А вокруг них, куда ни глянь, н под ногами — середина октября сорок четвертого. Еще тепло, но хмуро все, серо-зелено, и желтый лист начал падать с кленов, с лип могучих, что не часто росли в этих местах.

Всем четверым нужна Безымянная высота, которая должна быть где-то здесь неподалеку. Где-то здесь, но вот беда: безымянных гребней немало — местность всхолмленная, и все высотки так похожи одна на другую, что вроде бы кто-то специально так сделал. Безымянную помнил один Матвей Вилов. Но сейчас и он, и те трое, что едва поспевали за ним, хотя и ищут глазами виловские приметы Безымянной, сами вспоминают ту теплушку, в которой провели ночь, тех попутчиков-артиллеристов, которых везут на фронт, и их лица, слова, жесты и манеры. Каждому, конечно, запало разное, каждый запомнил из этой кратко-срочной встречи с пушкарями то, чего желала и принимала к сведению память, что больше подходило по складу ума и характера, что было внове, и полезно, и интересно. Словом, узнавание было, соприкосновение с чужими делами и хлопотами-заботами.

Сколько-то шли, шли, и Вилова кольнуло, и он заволновался. Что-то схоже. Он довольно ясно помнит ту сопочку, с которой далеко открывался вид на реку Прут. Там была еще протока.

— Вроде то, — Вилов остановился и стал осматриваться. — Нету леска, откуда они на нас повалили. Да, лесок-то горел. Сгорел дотла. Тогда гарь должна быть. Где эта гарь? Нет, не то место. Пошли дальше.

Спустя полчаса, взобрались на взлобок.

— Вон! — воскликнул Вилов, и сердце его забилось часто-часто. Охватило такое чувство, будто ему с ротой снова предстояло держать оборону. Но теперь он уже знал, чем завершится бой, и стало страшно.

Однако когда дошли, оказалось, нет, не та высота, не то место. Стояли. Молчали. Долго молчали.

Погода испортилась к вечеру. Пошел дождь. Чтобы не промахнуть ту высоту в темноте, ночевали в каком-то молдавском селе, в пристройке, на сеновале, и раным-рано вы-шли из ворот. Петухов с первого часа стал донимать:

— Гляди лучше. Мельница была? С крыльями.

— Не знаю. Не заметил.

— А кто же знает? — вспылил Петухов. — Я, что ли? Или оно? Так мы упорем черт-те куда! Только время на ногах унесем. У меня ноги-то не казенные.

Пошли по стерне скошенной кукурузы. Перебрались через овражек, заросший паутинными ржавыми лопухами, репейником и будылями. Попадались каски, части от автоматов, ржавые зеленоватые гильзы, пустые консервные банки. Вилов почти бежал.

— Здесь! — выдохнул он, утирая со лба пот.

И сел на траву. Стриженые его волосы еще не отросли, сквозь них розовели зарубки, правый глаз, казалось, сдвинут, набухшее веко приспущено, опухоль не проходит — отливает синевой. В голове шумит. Левая нога, бесчувственная, словно чужая, помаленьку ожила и заныла в ляжке, запульсировала болью, как будто в мякоть навтыкали иголок, и они покачивались, раздирая остриями живую ткань.

— Где Николай Моисеевич? Где? — приставала Надежда Тихоновна.

— Дайте отдышаться.

— Показывайте.

— Ну, пойдемте, пойдемте, — Вилов устало поднялся.

Теперь, еще раз оглядевшись, он, наконец, уцепил глазами всю эту картину и, сопоставив с той, что помимо его воли врезалась в память тогда, в последнюю ночь жизни парторга Сидорова, убедился: все сходится, все запомнившиеся детали и эти, что перед ним, ровно накладываются друг на друга. «Здесь меня могли убить. Могли?»