За дядиколиной спиной

Первый раз Носков переправлялся на ту сторону вместе с разведчиками и, увидев, какую силищу собрали немцы, чтобы сорвать форсирование, сразу понял, что тут будет настоящий ад. Перед боем он, как мог, старался успокоить своих солдат, учил, как правильно держаться на воде, не бояться встречного огня. Безусые пацаны, необстрелянные, многие из которых и плавать-то не умели, верили Носкову. И в службе, и в дружбе он был для них виды видавший сорокалетний дядька, все на свете знающий и умеющий отец-командир, с каким в компании и жить легче, и помирать не так страшно. Но глядя в молодые лица бойцов, Носков себя не обманывал. Он-то понимал, что очень многие не доплывут до берега, да и тем, кто все-таки уцелеет и доплывет, суждено пережить или, скорее всего, не пережить еще один кромешный ад, удерживая плацдарм. Поэтому он обманывал их. Обманывал тем святым обманом, каким пользуется священник, благословляющий идущих на смерть за родную землю и за други своя…

Под свинцовым градом он первым ступил на берег днепровского острова, оглянулся назад и даже повеселел, когда увидел, что большинство парнишек, которых он инструктировал – мокрые, голоштанные, дрожащие от холода и страха, наперекор прогнозам все же выжили, инстинктивно следуя за его спиной в слепой вере, что дядю Колю не могут убить, а потому нет места безопасней, чем подле него. «И оружие не побросали, не утопили – молодцы, мальчишечки! – радовался Носков, стряхивая с гимнастерки пучки водорослей. – Прямо как тридцать три богатыря и с ними дядька Черномор!»

Собрав остатки роты, он повел бойцов в атаку, и немцы, устрашились этого воинства, со свистом и гаем бросившегося прямо на пулеметы. И фашисты, побросав эти пулеметы и все остальное, задали стрекача из своих окопов к старому руслу Днепра, где у них были запрятаны большие лодки. Чтобы не дать им спастись, Носков с несколькими смельчаками зашли в тыл к отступающим фрицам и оттолкнули лодки от берега. Участь попавших в западню врагов была предрешена – в азарте боя пленных не брали…

Но плацдарм надо было еще расширить. Старый рыбак и охотник Носков по только ему ведомым приметам нашел безопасный брод через днепровскую старицу и скрытно провел по нему штурмовую группу. Как снег на голову налетели бойцы на немецкую оборону, выкурили гитлеровцев из блиндажей и окопов, и стояли там насмерть, пока на выручку не подоспели свежие батальоны.

Так Носков третий раз за сутки форсировал Днепр, а пришлось и четвертый, но уже в другую сторону… Восемь человек осталось от роты, да и то, как говорится, неполных – кому ногу оторвало, кто руки лишился. Носкова нашли среди груды тел – своих и чужих. Сам командующий армией Черняховский приказал: «Если жив, найти во что бы то ни стало!» Искали долго, потому что сам на себя не был похож Носков, родная мать бы не узнала – не человек, а отбивная котлета. Но дышал, потому его бережно, как Ахиллеса на щит, положили на какой-то притвор и на этом «ковчеге» переправили в тыл…

В госпитале Носкову вручили две награды сразу – «Красную Звезду» и Звезду Героя с орденом Ленина. Едва оклемавшись, сержант написал письмо на родной Очёрский завод, где попросил земляков впредь не верить похоронкам, и… дал дёру из палаты. Так он снова оказался в своей родной дивизии, в пятый раз форсировав Днепр.

На Носкова целыми делегациями приходили любоваться как на чудо, расспрашивали, трясли руку и даже качали. Несли подарки – банку тушенки, кисет или сэкономленные сто граммов. Сам Козьма Крючков в Первую мировую не имел столько славы, как Носков, но тот казачок все больше по штабам да великосветским будуарам геройствовал, а сержант прятался от лишнего внимания на передовой, хотя и не всегда успешно.

Однажды командир дивизии Горишний привел на передний край военного корреспондента в длинном кожаном реглане, с пухлой полевой сумкой на плече.

– Вот он наш герой, – генерал указал на невысокого сержанта в чиненном-перечиненном обмундировании. – Носков Николай Михайлович, парторг роты! Тот самый!

– Симонов, – протянул руку корреспондент и улыбнулся.

«Ого, тот самый! «Жди меня»! – в свою очередь удивился Носков, переживая за свой неказистый вид. – А я, кулёма, даже сапоги не надраил». Но корреспондент «Красной Звезды» был на войне с самых первых дней, поэтому не ждал, что настоящие герои – это обязательно громилы богатырского телосложения типа «Афанасий восемь на семь»: грудь колесом, с буденновскими усищами, обвешаны медалями и оружием, как рождественские ёлки. Как раз наоборот, таких парадных молодцов на передовой он почти не встречал. И писать ему приходилось про народ попроще, с наружностью вовсе не портретной. Но именно они лупили в хвост и гриву хваленых «сверхчеловеков», вместе с кожей снимали с них европейский лоск, превращая этих «нибелунгов» в жалкие ничтожества – в то, кем они, собственно, и являлись на самом деле.