За дядиколиной спиной

Поэтому Симонов не заметил ни измазанных окопной глиной ладоней старого солдата, ни въевшейся в морщины на его лице пороховой гари. Не обратил внимания на прикрывшие дырки от пуль и осколков грубые заплатки, которых не стесняться надо – гордиться ими. Не разглядел замызганной обуви, которую, солдату некогда будет почистить еще, может быть, до самого Берлина. И Носков оценил эту деликатность.

Корреспондент, словно Ленин, приятно картавя, начал задавать вопросы. Но Носков до того стушевался, что ничего толкового ответить не мог – будто язык отнялся. Вместо описания подвигов, сержант вдруг запермячил неразборчивой скороговоркой и стал косноязычно, невпопад подробно рассказывать, как хорошо у него на родине в Прикамье, каких он щук ловил в Очёрском пруду и сколько белых грибов собрал последним перед войной летом на балуевских сколках. В итоге Симонов, вместо подвигов, с его слов записал в блокнот только одно более-менее полезное – рецепт ядреной вотяцкой самогонки-кумышки.

Конечно, Симонов как человек бывалый сразу раскусил простецкую хитрость Носкова, который ни словом не обмолвился о своем геройстве, зато многое поведал о своих сослуживцах-земляках Фроле Васькине и Павле Чернове, Альберте Кроните и Андрее Топоркове, что, как уверял сержант, куда больше него отличились на днепровских плацдармах. Симонов сам был не хвастлив, поэтому солдатскую скромность уважал и с бестактной настойчивостью, свойственной большинству «акул пера», в душу не лез.

– А ведь у меня мама в Прикамье, – с грустной улыбкой поведал Носкову Константин Михайлович. – В эвакуации – в маленьком зеленом городке, под присмотром милых и добрых людей. Красивая мама моя…

«Эх, добрая ты душа, – с отеческой ласковостью подумал Носков об этом большом и сильном человеке, и таком беззащитном в своей тоске по матери. – Тебе ж, поди, и тридцати-то нет, а по обличью – все пятьдесят. Насмотрелся на наше горе, сердешный, а своё глубоко в душу упрятал. Война, война, войнища…»

– Утрясется всё! Не переживайте за матушку, товарищ подполковник. Да разве кто посмеет обидеть мать такого сына? – слова старого солдата вывели Симонова из задумчивости, он на прощание благодарно тронул Носкова за плечо и, чадно пыхнув табачным дымом из трубки, скрылся под его завесой в глубине траншеи…

***

Точное место, где засел пакостный гитлеровский снайперюга, Носков, Халил и Кешка, как ни глядели в шесть глаз, усиленных трофейной цейсовской оптикой, засечь так не сумели. Особые надежды сержант возлагал на казаха Халила с его острым зрением степняка-кочевника. По-русски тот говорил плохо, зато был чуть ли не единственным из всего среднеазиатского пополнения, кто не струсил в первом бою. С хищным прищуром, доставшимся ему от далеких предков-чингизидов, Халил спокойно и деловито целился в наступавших немцев, словно по косулям у себя на родине. В то время как многие его соплеменники, увидев, что их товарищи падали мертвыми, бросали оружие, садились по-турецки и, мерно раскачиваясь, причитали над покойниками, не обращая внимания на выстрелы. Носков, сам рискуя быть подстреленным, в рост подбегал к таким бедолагам и кого пинками, кого, как котят за шиворот, пригибал к земле. А потом, как парторг, терпеливо и доходчиво объяснял необученным парням, которые еще недавно запивали кумысом баранину в своих юртах и от паровозного гудка наземь падали, что такое война, зачем они здесь и за что воюют…

– Ну, брат, что видишь? – с надеждой спросил Халила сержант, но тот лишь смущенно оглянулся и пожал плечами.

– Тогда с богом! Каски снять, котелки – прочь, чтоб не брякали, «сидора» – тоже вон! – подал команду Носков…

Рассредоточившись, они поползли в том направлении, откуда прозвучал последний выстрел – медленно, осторожно. Кешка, как мог, копировал ловкие движения Носкова, ужом сновавшего между кочек и мимо трупов убитых снайпером бойцов. Сержант, казалось ему, будто шапку-невидимку надел: вот только секунду назад в трех шагах мелькнула подошва его сапога, а теперь на этом месте пусто – даже трава не примята. Но снайпер, в отличие от Кешки, всё видел и начал постреливать в их сторону – поначалу все больше для острастки.

Вдруг Халил, словно сурок посреди степи, настороженно поднял голову и закричал:

– Коля-агай, сол жерден атылады! Жарқыл! (Дядя Коля, оттуда стреляет. Вспышка!) Башка вижу, там-там!

– Я те дам, башка! Свою бестолковку спрячь. Пригнись, балбес, он же по тебе бьет! – злым и громким шепотом Носков пытался образумить казаха, но тот не унимался.

– Кола-агай, сонда ату (Дядя Коля, туда стреляй)! Ми… – на звонкой ноте оборвался голос Халила, так и не успевшего выучить русский. Снайпер, как всегда, бил без промаха…

– Да что ж ты… Эх, Халил, Халил! – покачал головой Носков, глядя на застывшую фигуру казаха. Увы, в такой позе могут застыть только мертвые…

Догнавший сержанта Кешка тоже хотел посмотреть на Халила, но увидел перед своим носом кулак:

– Чуешь? А-а-а.. Ни за понюшку табаку! Ты еще у меня только попробуй высунуться, молокосос!