За год до победы (сборник)

– Прилечь захотел. Постелить просит.

Она обхватила деда за спину, ловко и бережно повела его в горницу. До Лепехина донесся шелест расправляемой простыни, скрип жесткой кровати, когда дед укладывался, потом протяжное, беспомощное, сонное:

– Сударыня-барыня… Где ж наш Пе-етенька-а?

Зинаида вернулась мрачная и молчаливая, под глазами высветлилась кожа, Лепехин понимал, каково ей, он проникся сочувствием к вдовьему положению.

– Весна скоро, – заговорил он осторожно, однообразным меркнущим голосом. – На носу вон… Люблю, когда деревья распускаются.

– Я тоже люблю, – отозвалась Зинаида.

– Особо по вечерам запах сильнеет – ох! Листки на деревьях, они еще неокрепшие, дышать на них опасно, а запах настолько силен, ну прямо духи. Вон в нашей деревне было, как… прицепщики у нас в доме жили, а они весной до чертиков уставшие бывают, и то приходили со смены и забывали про все на свете, вот. Когда весна-а – влюбляться надо, а не воевать. Знаете, скворцы какие концерты у нас в апреле устраивают? Ого! Пером не опишешь. Как в филармонии. Выйдешь на крыльцо, сядешь на ступеньку, да так истуканом и застынешь. Шелохнуться, ей-богу, боязно – а скворечье, оно такое вытворяет, такое! Птица иль зверь какой – они ближе нас к природе стоят.

– Что говорить, зверь и птица поближе к природе, чем мы, две ноги, две руки, – кротким голосом сказала Зинаида, тут же сменила кротость на упрямство, и в голосе появилась властная настойчивость. – Рассказал бы все-таки о фронте. Как воюете, где и что… Интересно ведь!

Последние слова Зинаиды, ее «интересно ведь» доконали Лепехина. Он поерзал на скамейке, словно под него сунули горячую сковородку – не привык общаться с женским обществом, проговорил тихо:

– Да не умею я рассказывать. Понимаешь, не умею.

– А вологодские у вас были? – спросила Зинаида.

– Были, – ответил Лепехин, вспомнил своего приятеля-вологодца Мишу Бесова, погибшего при переправе через крохотную, в полтора воробьиных скока речушку, когда их полуторка наехала на странную хитроумную мину, закопанную в сыром песке. Все остались целы, лишь Бесов обмяк в кузове и не встал – крохотный, в бусинку, осколок раскровенил ему шею, перебил сонную артерию. Только что Бесов смотрел на речушку, хвастал, какая вода в северных реках сильная и нежная, какие мягкие волосы становятся после купания, а кожа гладкая, и вот…

– Вода в реках со щелоком, – пояснял он.

– Были вологодские, – повторил Лепехин. – У меня даже в приятелях один был, ординарцем у комбата служил. Упрямый парень, если задумает какое дело, исхудает, в кость обратится, но обязательно доведет до конца. А что вологодскими заинтересовались?

– А я ж из вологодских. А здесь, на Украине, замужем.

– Ясно, – кивнул Лепехин.

– Ты откуда призывался?

– Из Адлеровки. Пацаном взяли – сам напросился… Зимой.

– Адлеровка – это что? Город?

– Деревушка.

Есть такая деревушка в степи, среди хлебов и арбузных бахчей. Война началась для Лепехина с безудержного желания попасть на фронт, потому что, как считали он и его приятели-подростки, бои могут кончиться без них; расколотят папаши и старшие братья ворогов и на их долю ничего не оставят.

Осенью немцы подошли к Адлеровке. Собрались колхозники на звон бригадного колокола – враг под носом, уходить надо. Рядили недолго: первым делом нужно разобрать и закопать в землю оставшуюся в колхозе технику; вторым – согнать в гурты скот и увести его на восток.

Со скотом снарядили семерых. Троих – старых и четверых – малых. У старых – опыт, знают белобородые деды, как уберечь скот от напасти и тяжелой дороги, у малых – резвые ноги. Так что из семерых по всем законам арифметики выходило три полноценных пастуха, которым можно было доверить колхозных чернух и буренок. На том и порешили.

Дома наскоро скрутили Лепехину узел, сунули в него полтора десятка праховых яиц – Лепехин признавал только праховые, всмятку, еще положили два пшеничных ситника, в использованный почтовый конверт насыпали соли, на прощание перекрестили размашистым русским крестом – скорее по привычке, чем по вере. Когда же гурт тронулся под лай собак и щелканья кнута деда Никанора, – а дед Никанор был назначен главным пастухом, выскочила соседка, – тоже, как и Зинаида, молодайка, – метнулась к дороге с кульком пахучих деревенских булок:

– Поддымники. Горячие! На всех хватит. Токо-токо испекла…

Хотела еще что-то сказать, но не смогла и опустилась на пыльную обочину.

Вернулся Лепехин в село уже зимой. Адлеровку немцы так и не взяли, распласталась она среди снегов, высохшая, почерневшая, голодная, незнакомая. Что-то произошло с деревенькой, что-то надломилось в ней. Потом он понял, в чем дело: те, кто постарше и посильнее, уже воевали – даже бабы, в том числе и соседка, кто послабее – эвакуировались. Осталась серединка на половинку, самая малость, по пальцам можно пересчитать – вон дым из трубы вьется, значит, в этой избе живут люди; вон вторая труба коптит облака, вой третья… И все. Пальцев одной руки хватит.