За год до победы

Украдкой он взглянул на Зинаиду, и вдруг такая тоска, теплая, как перекисшее на печке вино, всколыхнула все его существо и так сильно всколыхнула, что ему захотелось поскорее исчезнуть из этой приветливой, нагретой избы. Он улыбнулся через силу, улыбка получилась усталой и застенчивой, жалкой, в считанные секунды стал сам себе противен. Он не понимал, что с ним происходит. В голову вдруг пришла мысль, что он сровни сейчас подтаявшей на солнце сосульке, когда та, обработанная весенним жаром, вдруг обламывается, отрывается от среза крыши и со стоном ахает о твердый ледяной припай, образованный от ее же капель, разбрызгивается на сотни мелких осколков. Каждый сверкает. Сердце, легкие, ребра подпирала неприятная тяжесть.

И тут вдруг с пугающей отчетливостью Лепехин понял, что он к молодайке неравнодушен и что, если не возьмет сейчас себя в руки, дело кончится… Плохо кончится, может быть, даже очень плохо. Его друзья по разведке влюблялись в каждой деревне, где им доводилось останавливаться, но стоило эту деревеньку покинуть, как они с завидной легкостью забывали об увлечениях. С Лепехиным этого не случалось — к любовным историям он относился неодобрительно, даже презирал сердцеедов — всех этих, будь они неладны, спецов по женским подолам. И вот на тебе! Он попробовал отделаться от слабости, от неловкости, опутавшей его мозг и тело его, но все знакомые приемы здесь не проходили; вид у Лепехина был сейчас незавидно детским, стыдливым — увидь он себя в зеркале, еще больше стушевался бы, возненавидел бы себя…

Мелькнула мысль, что не надо тормозить себя, надо отдаться властному чувству, так ловко коленом припершему его к стенке. Тут же он задал себе вопрос: а что будет потом? Что будет потом, Лепехин не знал. Вначале надо расколошматить гитлеровцев, а там… Слепой сказал: посмотрим.

Он пробормотал глухим, чужим голосом, глядя вбок, в закопченные, старые, изрезанные трещинами бревна стены:

— Я спать пойду.

Зинаида ответила спокойно:

— Иди.

Шаткой походкой он пробрался в закуток, где ему было постелено; стаскивая сапоги, зажмурился, потея от боли — опять начала тревожить нога…

Уже вечером, когда в хате был погашен свет, а на улице стихли привычные звуки тыла, команды старшин и офицеров, разные начальственные окрики, не стало слышно тупого рева «студебеккеров» и натуженного завывания полуторок — доносилась лишь далекая артиллерийская канонада.

Проснулся он от странного ощущения, будто кто-то стоит над ним и внимательно его рассматривает.

Это чувство вызвало у него быстрый и легкий, как полет голубя, испуг. Вот какая удивительная вещь — столько раз сталкивался нос к носу со смертью, ни разу не пугался, а вот здесь возникло давно забытое, оставленное в ушедшем детстве ощущение… Взгляда испугался. Суумсанен говорил, что есть даже рыба, сардина называется, нежная, вкусная, — так вот, эта рыба умирает, если на нее злым взглядом посмотрит человек…

В темноте он разглядел склонившуюся над ним девочку лет десяти-одиннадцати — она стояла тихо, как мышь, не шевелясь и не произнося ни звука.

— Кто ты? — шепотом спросил Лепехин.

— А ты кто? — в свою очередь так же тихо, шепотом, спросила девочка. — Па-па? Да? Папа?

— Наверное, нет. Не папа…

— А-а-а… А я думала, папа приехал. Очень похож.

— Как тебя зовут?

— Марией, — произнесла девочка взросло.

Лепехин вспомнил, что в прошлый раз дед говорил ему о «девице десяти лет Марии», порылся в карманах галифе — он спал, не снимая брюк, по-походному, нашел завернутые в носовой платок полплитки шоколада, мягкого от тепла его тела, отдал девочке.

— Гостинец. От Деда Мороза.

— Разве Дед Мороз сейчас может жить? — шепотом спросила девочка. — Никакой Дед Мороз сейчас жить не может. Уже весна и лужи. Дед Мороз уехал туда, где холодно. А Снегурочка растаяла, я сама видела.

— Не жалко Снегурочку?

— Она к зиме родится снова!

Лепехин услышал, как по полу зашлепали быстрые босые ноги, из темноты возникла Зинаида, взяла девочку за руку, заговорила жарким шепотком:

— Не мешай дяде спать. Что мешаешь? Дядя устал. Пусть выспится. Ему завтра рано вставать. На войну уходить надо.

— А-а, — разочарованно протянула девочка, — дяде надо на войну… Как папе? Да?

И было сокрыто в этих словах также что-то неведомое Лепехину.

Молодайка увела дочь в глубину дома, за ситцевые занавески.

Ночью он еще раз проснулся — почудилось, что кто-то гладит его теплой невесомой рукой по волосам, как когда-то в детстве гладила мать — быстро, нежно, ласково. Он открыл глаза. Никого. И долго еще потом лежал без сна, ожидая, когда же к голове вновь прикоснется невесомая рука…

11