За год до победы

Лепехин, смущаясь молодайки, снял рукавицы и, не найдя, куда положить, приспособил рядом с питьевым ведром, прикрытым мокрой вздувшейся фанерой.

Старик задумчиво следил тусклыми, безразличными глазами за молодайкой. Молодайка, чувствуя на себе этот взгляд, несколько раз недовольно зыркнула в его сторону…

— Все ревнует. К Петьке, мужу моему, ревнует… А где муж-то? — Она всхлипнула коротко, губы ее обметала сетка морщин, а около рта проступили две горькие линии. — Как в сорок первом ушел на войну, так ни слуху ни духу. Ни письма, ни записки. Как в воду канул. Уж и костей, наверное, не найти теперь.

— Может, найдется, — сказал Лепехин. — У нас вон в медсанбате санитарка была, Варя. Ушла на фронт за пропавшего без вести мужа мстить. Муж-то тоже, как и у вас, попрощался в сорок первом и пропал — ни вестей от него, ни весточек. Вот тогда и собралась Варя за своего мужика расплачиваться. А год-то был уже, слава богу, тысяча девятьсот сорок третий. Ну, воевала она нормально, раненых из-под огня человек полтораста вытащила, случалось, и по фрицам стреляла… Месть, она есть месть… А однажды муж среди бела дня заявляется в медсанбат. В офицерских погонах, ордена в два ряда. Оказывается, почти три года провел в тылах, задания специальные выполнял. Вот ведь как бывает.

— Ну с моим такого не случится, — неуверенным голосом проговорила молодайка, — ордена в два ряда… Погоны офицерские… Это дед у нас храбрый, до сих пор молодцом старается выглядеть, а муж-то — простачок. Простачкам всегда на войне плохо, всегда они головы под пули подсовывают.

Она всхлипнула, выхватила из фартучка шелковый, сделанный из парашютного полотна платок, промокнула им слезы, машинально улыбнулась. Улыбка получилась виноватой, растерянной.

— Как зовут-то вас? — Лепехин сбросил с плеч шинель, повесил ее на глубоко вбитый в бревенчатую стену гвоздь-дюймовку, присел на высокий порог.

— Как, как? Раскакался, — неожиданно рассердилась молодайка. — От каканья деньги в кармане перестают водиться. Зинаидой зовут… Проще простого.

Лепехин вытащил из кармана кисет, посмотрел на деда, спрашивая взглядом, будет тот курить или нет, дед, подняв коричневый, прокопченный густым самосадным дымом палец, отрицательно пошевелил им.

— Ой, да у него свой есть. По собственному рецепту изготовленный. — Молодайка засуетилась, спешно двигаясь но горнице от печки к столу, от стола к печке. — Вы ему не предлагайте, других табаков он не признает. Свой да свой…

«Как же, как же… Раньше курил мой, а сейчас не признает? Ну-ну». — Лепехин скрутил «козью ногу», запалил ее, затянулся, стряхнул пепел в большую консервную банку из-под «второго фронта», оставленную связистами.

— А ваше имя-отчество? — спросила молодайка. Приспособив ухват на деревянном катке, она вытаскивала из печного нутра чугунок. — Помоложе не могли прислать? — вдруг произнесла она, отвернув от печного зева лицо и сдувая со вспотевшего лба прядь волос. — Так-то ты симпатичный, а вот насчет возраста начальник твой ошибся. Помоложе мог бы подобрать.

— Иваном меня кличут. — Лепехин загасил «козью ногу», окурок развернул и ссыпал остатки табака назад, в кисет. — Можно без отчества… А вообще-то отчество есть, Сергеевич. Иван Сергеевич.

— Ого! Как у Тургенева. Из каких же краев ты, Иван по отчеству Сергеевич, прилетел-то?

Лепехин помедлил, вдыхая запах варева: суп был овощным, без мяса — мясом тут и не пахло, подумал — надо бы хозяев снабдить мясом. Голодно на Украине после оккупации.

— Из далеких! Ближе до Германии будет, чем до моих краев!

— Ну а все-таки! — Молодайка наконец справилась с чугунком, выкатила его на приступку, закрыла печной лаз заслонкой, тяжелой, склепанной из двух листов и уже прогоревшей в самой середке.

— Из степных краев. А дед что молчит?

— Обиделся. Я самогонки бутылку привезла, он клянчит, а я не разрешаю. Вот и дуется.

— Клянчит, — пробормотал дед. — Вы хотя бы выражения, сударыня, подбирали.

Но молодайка в его сторону даже не взглянула, она повернула к Лепехину красивое лицо с крепким припухлым ртом, в фас лик был скуластым и чуть похожим на монгольский, стоило Зинаиде чуть отвести голову, как упрямая эта скуластость исчезла, осталась нежная притемь-выемка на щеках. Еще глаза у молодайки были хороши — Лепехин это сразу определил, посмотрел в глаза, и в ответ такая глубина из зрачков высверкнула, что ни конца, ни начала, бездонь одна; и еще хорошей задумчивостью обдало Лепехина из Зинаидиных глаз.

— Знаете что, — предложила Зинаида Лепехину. — Я баню истоплю. — В голосе прорезались жалостливые нотки, которые не понравились Лепехину, он не любил, когда его жалели. — Не то вы вон какой… Черный, обшарпанный, будто из горелого танка вынутый…

Лепехин кивнул в знак согласия.

10