За границами снов

Еще я люблю своих друзей и маму.

Хаббл

Хаббл смотрит в небо и подсчитывает звезды голодным голосом. У него паршивое настроение, у него мокрые лапы, трава лезет из-под мокрой воды, дожди замолкают, но земля продолжает думать, что они есть. Хабблу лень махнуть хвостом, потому что он сосредоточился на том, чтобы запомнить сны. Сны сыплются со звезд холодными мухами, кусают за уши и исчезают за огневеющим горизонтом, до которого не дойдет ни одна колея. В стенке старой будки нахрустывает свою монотонную мелодию древний, как мир, жук-короед. У него блескучая черная спинка и блескучие черные глаза. Хаббл трет морду лапой, вдруг вспомнив, как насекомое перепутало его нос с доской.

В комнате молчат электронные часы, они отсчитывают время на Альфе Центавра или на Проксиме Эридана, по бумаге скользит грифель, рождая и гася сверхновые и сверхдревние, потерявшиеся в миллиарде жизней отсюда. Женщина с короткими черными волосами щурится от тусклого света, по стенам бродят тени забытых планет, Хаббл не видел их – не дал им имен, и теперь до скончания материи им кружить по ее комнате с прозрачными занавесками с неровными дырками, в которых застревают назойливые мошки.

Хаббл спит под монотонный звон дождя по когтям, он не помнит своих снов, потому что они копотью и сажей оседают на пальцы женщины, в чьей комнате свернулись галактики.

Москва

Ее звали Москва – здоровый корабль класса «Конституция», а может, какого еще, столь же представительного миротворческого класса – с передовым вооружением и ресурсами для разрушения пары звездных систем одним махом. Говорят, ее назвали в честь города на маленькой, никому неизвестной планетке за несколько черных дыр отсюда. Говорят, имя влияет на судьбу.

Она лежала на земле уже добрых два десятка лет и медленно превращалась в город. Планета с паршивым магнитным потенциалом – никаких ресурсов для лечения такой зверюги, никаких шансов, что передача дойдет до командования флота.

Ее звали Москва, и ее шкура покрывалась алыми разводами, когда трудолюбивые местные пчелы носились от одного дерева к другому, опыляя сонные мясистые цветы, и ее капитан писал тонкими перьями водоплавающих птиц сказки, за которые ему вручили пару десятков бессмысленных премий в столице государства, чьим городом стал его корабль.

В своих снах она видела себя злой женщиной, идущей по серому снегу. В своих снах она звала своего капитана, но он никогда не возвращался – он сказал: ты меня предала.

Она просыпалась-вздрагивала, по коридорам проносился вой сирены, и в каюте мужчина, заперший форму в самом дальнем отсеке склада, зажимал рот ладонью, чтобы она не слышала. Он выходил в коридор и брел на мостик, и засыпал в капитанском кресле, пока в городах его новой страны тиражи его сказок раскупались в мгновение ока.

И ему снилось, что он идет по серому снегу в городе, дышащем тяжелыми металлами и густой черной пылью, что он зовет ее по имени, но лишь клаксоны желтобоких такси отвечают ему нескладным хором, когда алое солнце заваливается за горизонт с грязной руганью на губах.

Корабли

Голодные корабли томятся в мелкой бухте. Вода лишь хрипло кашляет, не может петь – море ушло, море отплыло в закат, как оплывают свечи неровными волнами, провожая догорающее пламя. Корабли дремлют, паруса-веки вздрагивают на терпком, пахнущем горячими камнями ветру. Зима в пустыне жарка, но она зима – кораблям нечего пить, кораблям нечем петь, сонные крабы царапают их днища любопытными клешнями, глядят выпученными глазами. Ждут.

Корабли помнят свои имена, но сейчас им кажется, что каждый из них зовется – Ожидание. Море сипло вздыхает остатками просоленной до последней молекулы воды, море поводит волнами, из-под которых – верх неприличия – выглядывает каменистое дно.

На мачтах кораблей обиженными воронами сидят их капитаны – вечные мальчишки с седыми бородами, вечные девчонки с резкими морщинами у глаз. Кутаются в потертые, задубевшие от морской воды тулупы, в проеденные крабами шали.

По весне они сбросят свою старость, и корабли, широкой грудью разбивая волны, лягут на курс – куда их поманит пение моря, куда им предскажут царапины на днище.

Мед и кармин

В малиновом, как отпечаток губ на стекле, мареве тонет город. Город-орган: тонкие башни, кружевные стяги, хрустящие от морской соли.

Город охраняет море, янтарное, сонное, заслоняет широкой грудью от пресных ветров земли.

Длинномордые звери с блестящими от росы карминовыми спинами степенно движутся по узким древним улицам, везут повозки от почтовой службы, пекарен и типографий.

Как только море откроет глаза, орган выдохнет низкую ноту, рассеивая туман-морок, и мир ускорится.

И вот уже улицы, мощенные медово-желтым камнем, полнятся напевной речью, на каменистых пляжах дети с рук кормят волны крошками утреннего хлеба, напитанного сладким, душным запахом ушедшей туманной дремоты.