За гранью безумия

Не разбирая дороги, кинокритик побежал. Мозг от страха будто заиндевел, и промокшая штанина липла к ноге.

«Это взаправду! Долбанутые психи, купившие Карно, воспроизводят сцены из „Багрового причастия“!»

Коридор никак не кончался. Дыхание спёрло. Натюрморты на картинах сменились портретами марионеток в одеждах дожей, в париках, с налипшими на белый пластик чешуйками рыбы, с прорезанными в холстах отверстиями на месте глаз. Позади позирующих манекенов застыли изломанными куклами монашки, чёрные силуэты, крадущиеся по пустошам и болотам.

Никто не мчался за кинокритиком. Люди… актёры… предпочли наслаждаться спектаклем.

Он дал лёгким передышку. Собрался с мыслями.

А что он, к слову, видел? Порнографическую сценку в духе маркиза Де Сада? Та женщина не была привязана к кровати. И никто не предоставлял ему справку о её беременности.

Страх сменился стыдом и злостью.

«Дайте мне выбраться отсюда», – мстительно процедил кинокритик. Поправил рубашку, причесал пятернёй растрепавшиеся волосы. И пошёл быстрым уверенным шагом, думая про камеры, спрятанные где-то под плинтусом. Про идиотов-статистов, норовящих прыгнуть из тёмных ниш.

Чтобы усмирить расшатавшиеся нервы, он принялся перечислять названия фильмов, снимавшихся в Венеции.

– «Честная куртизанка»… «Ограбление по-итальянски»… «Казино Рояль»… «Казанова» Феллини и «Казанова» Халльстрёма… «Портрет буржуазии»… «Лорд вор»…

Жужжащий звук, знакомый и родной, достиг слуха. Так жужжат старые проекторы. Так шуршит плёнка. А ещё так жуки-могильщики снуют по разложившемуся трупу, и ползут в волосах сороконожки.

Он шлёпнул себя по щеке. Прогнал наваждение.

– «Хлеб и тюльпаны»… «Байрон»… «Лавджой»…

Жужжание усилилось. Он подошёл к обитому войлоком дверному полотну. Сквозь щель просачивалось мельтешащее сияние. В ноздри ударил сладкий запах карамели и попкорна.

Кинокритик толкнул дверь, словно не мог иначе, словно это было прописано в сценарии и вытравлено калёным железом в книге судеб, на жёлтых страницах «Молитвы бесам».

За дверью находился небольшой кинозал на двадцать обитых войлоком мест. В воздухе парили пылинки. Единственный зритель сидел, закинув массивные волосатые руки за спинки соседних кресел, и было что-то неестественное в том, как выгнулись его кисти. Крутили «Багровое причастие», кинокритик узнал фильм, хотя не смотрел его лет пятнадцать. Насыщенные техноколоровские цвета – почему-то они всегда пробуждали у кинокритика зверский аппетит. Зигзаги и шрамы на плёнке.

Отель Карно. То же самое помещение, что сегодня стало кинозалом. Кровать с балдахином, манекены, караулящие в углах безликой стражей. Мозаика от потолка до пола – выложенное из плиток насекомое. Если всё-таки выяснится, что мокрица – насекомое.

Манекены улыбались кровожадно.

Кинокритик подумал о том, что белый экран сейчас прячет панно, это цепляющееся за стену уродство.

Стоя на фоне мозаики, Надин Рюзер расстёгивала молнию, медленно снимала платье. Голубые глаза были направлены в зал. Она улыбнулась, томно подхватила правую грудь и сунула в рот сосок.

Кинокритик думал о том, как выглядел бюст актрисы на пятый день добровольного голодания. А на десятый? Хотелось ли ей вгрызться в собственную сладкую мякоть?

Сколько человек способен прожить без пищи? Неделю? Нет, неделю – это без воды…

Рюзер играла с соском, а оператор переключился на её визави, и кинокритик безошибочно узнал самого себя. Экранный двойник, лёжа на кровати, любовался наготой подружки. Похлопывал по одеялу, маня Рюзер в постель.

Кинокритик окаменел. Затравленный. Уязвимый. Ошеломлённый.

Камера наехала на двойника; он облизал похотливо губы.

Протяжно скрипнуло кресло, одинокий зритель оглянулся и нетерпеливо махнул рукой: мол, или заходи, или не мешай наслаждаться сеансом. Кинокритик ушёл. Потому что доппельгангер на экране сводил с ума. Потому что в зале сидел постаревший и почерневший, как виноград на закопчённых холстах, Рэнди Холмс.

Голуби шуршали крыльями в запертых номерах. Мириады глаз смотрели из скважин в портретах.

Кинокритик шагал по вихляющему коридору, крепко сжав кулаки, бормоча под нос:

– «Благородный венецианец»… «Дама без камелий»… «Агостино»…

Завтра встанет солнце, он будет блуждать по людным площадям, любуясь мозаикой (правильной мозаикой!) дворцов, пить у мемориала революции и лопать сардины в луково-устричном маринаде. Глазеть на загорелых девчонок, неприступных и дерзких…

Коридор расширился и снова сузился; кинокритик не удостоил вниманием стенды по сторонам, фотографии, манекенов и дряхлых чучел, лишь на секунду взор зацепился за табличку над стеклянной ракой. Хватило, чтобы прочесть четыре слова: «Извлечённое из Надин Рюзер».

В ковчеге что-то шевелилось и корчилось.

Он перебирал названия фильмов, как бусины чёток:

– «Талантливый мистер Рипли»… «Честная куртизанка»… «Никита»…

Возле очередной арки висел план отеля. Кинокритик утопил похолодевшие пальцы в волосах. Коридор не окольцовывал этаж, а закручивался спиралью, уводя к сердцевине дома.