За гранью безумия

– Он – никто, – разглагольствовал Серджетти в телевизоре. – У него нет прошлого, вернее, его прошлое не важно. Мы знаем, что он был женат – это всё. Он нужен нам в качестве свидетеля, путешественника за очаг. У него даже имени нет, в сценарии он значится как Детектив.

Кинокритик дотронулся до ткани. Атлас зашуршал в руках, стёк на пол. Под ним была клетка, а в клетке сидело нахохлившееся существо, тощее и безволосое. Треугольные лопатки смыкались, позвонки казались спинными пластинами вымерших рептилий. Скрюченные пальцы копошились в соломе.

Пахнуло экскрементами и протухшей рыбой.

В этот миг кинокритик не смог бы сказать, кто играл главную роль в «Венецианском купце». И даже имени Висконти не вспомнил бы.

Ошарашенный он таращился на мокрое лоснящееся нечто, на лысый затылок и костлявые ягодицы. Он думал о цирковых уродцах, о мутантах, о монстре, вытатуированном на предплечье толстяка.

Голодный Червь, персонаж из фильма Серджетти, повернул голову. Кожа собралась кольцами на его горле. Белый, без зрачка, глаз вперился в чужака. Слепой. Видящий насквозь.

– Его нашли, когда чистили канал, – сказал режиссёр из телевизора, – он жил в иле и питался насекомыми.

Безумный глаз сверлил человека. Деформированные ноздри раздувались.

В фильме, снятом сорок лет назад, героиня несчастной Надин Рюзер кралась по ванной комнате где-то на задворках Карно. Капал кран, и навязчивое тиканье клавиш капало на нервы. Внимание Рюзер (и внимание зрителей!) было приковано к старомодной ванне, водружённой на растопыренные львиные лапы. Гнойная муть колыхнулась в чугунной чаше, липкая плёнка порвалась вдруг, и Голодный Червь медленно всплыл («Чёрт!» – ойкнул кинокритик, впервые познакомившись с детищем Серджетти).

И сегодня кинокритик чертыхнулся и пулей вылетел из комнаты – в длинный арочный коридор. Музыка ликующе билась за стенами. Манекены отращивали беспокойные тени. Голубка стучала о стёкла светового фонаря между балочных конструкций.

В коридоре запертые номера чередовались с натюрмортами. Картины изображали виноградные гроздья, обезглавленную форель на разделочной доске, сыр и мраморное мясо, грейпфруты и оливки. Рамы обуглились, холсты закоптились, нарисованные яства погибли в огне.

Кинокритик помешкал, решая, как быть: вернуться или поискать запасной выход. Коридор изгибался, а значит, опоясывал отель и возвращал к вестибюлю. В желудке холодело при мысли, что придётся снова проходить мимо Червя…

Да какого, к дьяволу, Червя?

– Чудовище? – разъярился кинокритик на самого себя. Мёртвая рыба присматривалась с холстов. Музыка отдалялась, прячась за толстыми стенами вихляющего туннеля. – Это был обыкновенный грим! Статист, который сейчас хохочет, потешаясь над наивным дурачком!

И всё же он уходил прочь от музея по скомканным ковровым дорожкам, помнившим подошвы актёров, постояльцев, монахинь неведомого ордена. Дорогу освещали лампы, стилизованные под газовые рожки. Иногда они мигали. Иногда в номерах кто-то плакал.

– Банальные фокусы, – сказал кинокритик вслух, – грамотные спецэффекты.

Карно был не музеем, а аттракционом. Дорогой и не приносящей доход причудой богатых гиков. Как жаль, что они потратили столько денег на поделку Фабиана Серджетти, а не на, скажем, шедевр Роуга.

Литании окончательно стихли, кинокритик слышал своё сбивчивое дыхание и стук сердца, и шорохи рядом.

Стон.

Сердце ёкнуло. Бывшая жена, вся перемазанная в жирном креме, спросила из другой вселенной: «Ты отличаешь кино от жизни?»

Дверь впереди была отворена; полоска света рассекала пурпурный ковёр. Кинокритик подкрался, чувствуя, как свербит под одеждой кожа. Как ноет мочевой пузырь.

Гостиничный номер был серым, словно притушенным пеплом. Тени укоренились в его углах. На кровати возлегла женщина в грязной ночной сорочке. Её перекошенное лицо побагровело, жилы вздулись. Изо рта на манер косточки в пасти собаки торчала скалка, и зубы впивались в дерево. Огромный тугой живот ходил ходуном, бёдра были раздвинуты, являя выбритые гениталии, набрякшие половые губы.

«Она рожает!» – ужаснулся кинокритик. Посетила идиотская мысль: эта женщина была намалёвана на стенке кабины в туалете рыбацкой забегаловки.

Бедняжка сопела и мычала, и заворожённый свидетель не сразу заметил, что в номере есть кто-то, помимо неё и теней.

А заметив, стиснул челюсти, чтобы подавить вскрик.

По бокам от кровати сидели на стульях голые люди, пять мужчин и пять женщин. Кинокритик подумал невпопад о Совете десяти, верховном суде республики, об эпохе Кверини и Градениго. На головах людей были нахлобучены маски. Не тончайшие венецианские маски ручной работы, а грубые и топорные личины зверей: тигр, кролик, лошадь, лиса. Мех был изъеден молью, пуговки глаз мерцали, будто слюдяные. Зрительницы трогали себя томно, ласкали набухшие груди, пощипывали твёрдые соски. Мужчины мастурбировали энергично, на волосатых коленях засыхали следы недавних эякуляций.

Кинокритик попятился.

Зрители одновременно повернули личины и уставились на дверь. Роженица заворочалась среди простыней.