За гранью безумия

Пусть так, но их хотя бы не украли, а неприметный клочок бумаги пустился в вечное плаванье вдоль бескрайних берегов Леты. Вряд ли б кому-то пришло в голову принять его за нечто ценное, например за информацию стоимостью в шестьсот тысяч долларов. Ноутбук Филиппа надежно хранил все секреты своего хозяина за семью печатями паролей, а тот, скорее всего, унес их с собой.

И вот теперь Орест увидел часы.

Кроме него и священника со всеми симптомами похмелья в маленькой церкви при Старом кладбище (где, исключая сутемьскую знать, давно уже никого не хоронили – это и стало последним подарком Филиппу) присутствовал юный служка, явно безразличный к происходящему, и два представителя местных властей. Именно их присутствие и удержало Ореста от импульсивного порыва снять часы на похоронах. Он мог бы выдумать какую-то байку, но… Достаточно и того, что он выдавал себя за кузена покойника, не имея тому никаких доказательств. Также довелось убеждать, что он является единственным близким родственником Филиппа, поэтому вправе решать вопрос о месте захоронения. Второе довелось подтверждать уже документально – бумагами, заверенными портретами заморских президентов.

Вот тогда у него и родилась эта мысль.

Еще до того, как служба была окончена и крышка гроба упрятала тело Филиппа от мира, Орест решил, что видит его не в последний раз.

Завершив явно укороченную версию ритуала, местный ксендз (отец Никифор? Никодим? хотя черт разберет этих москалей) предложил ему проститься с «братом». Нависнув над гробом и делая вид, что целует холодный лоб, Орест прошептал:

– До скорого, Фил…

* * *

По закоулкам памяти Ореста ступает существо. Ступает медленно и неуклюже, принюхиваясь на каждом шагу, будто что-то выискивая на ужин. Оно похоже на нелепого мышонка из мультфильма, только во много раз больше, и выглядит так, словно его сплющило сверху ударом огромной чугунной сковородки. Руки-спички болтаются, как привязанные, вдоль пузатого туловища-бочонка с выпирающим животом, ступни непропорционально длинные, они как будто нарочно такие, чтобы мешать при ходьбе. А само существо покрыто короткой густой шерстью, цвет которой невозможно определить, потому что вокруг всегда полумрак. И зовут существо Крысожор. Орест не знает, откуда тот взялся и почему его так зовут, но Крысожор приходит к нему во сне всякий раз, когда быть беде, приходит, сколько Орест себя помнит. Существо обнюхивает его с ног до головы, гибкий и длинный, как у выхухоли, нос шевелится подобно пальцу или кончику хвоста… никогда не дотрагивается, не делает больно, только принюхивается, но Орест все равно вздрагивает при мысли, что этот нос может прикоснуться к нему. И еще от ноющего страха, потому что заканчивается это всегда одинаково. Крысожор долго-долго обнюхивает его, а потом неизменно произносит тихим скрипучим голосом: «Быть беде, быть беде…». Так всегда, если приснился Крысожор, значит, быть беде. Так было, когда бабушка вышла на десять минут за молоком для маленького Ореста и умерла в застрявшем между этажами лифте от сердечного приступа, потому что техники сильно задержались, а бабушкины таблетки остались дома. Так было, когда отцу отсекло кисть правой руки на слесарной гильотине. Так было и в тот день, когда Оресту принесли в общежитие университета телеграмму с известием о болезни матери, от которой она так и не оправилась. И так же случалось еще несколько раз, когда близилась какая-нибудь большая беда – к нему во сне приходил Крысожор, принюхивался и говорил свои два слова, чтобы ни разу не ошибиться.

Крышка уходит вверх, скулят лезущие из дерева гвозди, и Орест невольно сдерживает дыхание, ожидая услышать запах тления – эти зловонные духи Смерти. Однако первая волна трупного смрада, брошенная в его сторону порывом ветра, так сильна, что все равно застает врасплох. Орест отшатывается, забывая обо всем на несколько мгновений, и едва подавляет рвотный спазм. Затем переводит взгляд на то, что лежит в гробу, и, раньше чем его сознание успевает переварить увиденное, вдруг отчетливо вспоминает то, что силился выудить из памяти все эти дни – Крысожор приходил.

И в ту ночь, когда у него объявился Филипп, возможно, за какие-то мгновения до того, как раздался звонок входной двери, и минувшей ночью он приходил тоже. Принюхивался дольше обычного, но ушел, впервые не сказав своих обычных слов.

Орест бессознательно подается назад, наталкиваясь спиной на мягкую земляную стену, потому что Крысожор поджидает его в гробу Филиппа и сейчас скажет ему «привет». Но нет, требуется еще пара мгновений, чтобы сморгнуть грим, наложенный воображением: Крысожор не скажет ничего, потому что он по-прежнему там, где ему и полагается – в тревожных, предвещающих несчастье снах. А в гробу…