За грибами в Лондон

Мы взлетаем на виадук. Огромный, но какой-то разоренный город внизу. По узкой улочке мчится толпа, при этом люди дерутся. Горит автомобиль.

– Это что, съемки?

– Увы, реальность! – скорбно, но и с каким-то пафосом (принято гордиться всем?) восклицает он. – Южный Бронкс! Самый жуткий райончик! Единственное место, где точно появляться нельзя. Если чернокожие больше базарить предпочитают, права качать – то здешние латиносы горло тебе перерезают молча, в лучшем случае – с коротким проклятьем!

Ничего себе «лучший случай»!

– И в этом районе ты живешь, со своим семейством? Ради карьеры?

Вот уж действительно: «И опасна, и трудна!»

– Ни в коем случае! – говорит он спесиво.

– Но ты ведь писал же мне – Бронкс.

– Северный Бронкс! – чеканит он. – Южный и Северный – разные полюса!

– Да-а… город контрастов.

– Бе-зусловно! – говорит он самодовольно. – А как же?

– И это говоришь ты, коммунист?

– Тут как-то, старик, все становятся капиталистами! Но я – всего лишь скромный клерк! – произносит он с затаенной гордостью.

Съезжаем с виадука. Хвойные холмы, редкие домики. Нью-Йорк, оказывается, бывает холмист!

Ныряем вверх-вниз, потом застываем. Застываю и я. Да, эффектно. Передо мной – почти отвесный обрыв, и там, почти в небе – дома.

– Наш истеблишмент тут живет. Дипломаты. ООН. Журналисты, аккредитованные при ООН.

Это в аккурат ОН. Аккредитованный!

– Да-а! Забрался ты!

– Как только въехал сюда – однажды заблудился….Спрашиваю у негра – в приличном костюме, в приличном автомобиле. Называю адрес. Улыбается ослепительной их улыбкой. «Нет, брат! – ласково произносит (негры всех называют «брат»). – Тот район не для нас с тобой! Не надо тебе туда ездить! Обидят!»

– Одно слово – истеблишмент! – вставляю я.

– Вот так! – гордо говорит Боб.

«Неумолимо советский» запах щей! Не скажу, чтобы по нему стосковался, но слюну сглотнул.

– Да уж! – хохочет он. – Что есть, то есть. Совок!

И даже лифт – наш, советский, раскачивается и скрипит.

Обнимаюсь с Верунькой, женой его. Старшая их дочь, как и положено в переходном возрасте, дичится, дерзит. Визит наш оказывается на удивление краток. Спагетти с пармезаном, бутылка вина.

– Вэл (так называют меня друзья), к сожалению, спешит! – вдруг заявляет хозяин.

Я буквально о-цепене-ваю! Да никуда я не спешу! Хватит уже, спешил. Хоть у друга думал расслабиться в родной обстановке! Но – Нью-Йорк! Все тут становятся американцами и куда-то спешат. Как только Верунчик выходит на кухню, Боб вдруг начинает корчить зверские рожи. Что это значит? И буквально насильно вытаскивает меня на площадку с макаронами в зубах.

– Ты что? Дай хотя бы прожевать!

– Прекрати! – шепчет он. – Ты что, не понимаешь?! Должен же я тебе город показать!

– Да я вроде уже видел его.

– Ты видел? – презрительно восклицает он. – Ни хрена ты не видел!

У него своя «мечта о Нью-Йорке». Садимся в автомобиль и резко стартуем. Знаю я, чего он «с меня» хочет! Летим в тартарары!

– Конечно, теперь уже не то! – сладострастно излагает он, развалясь на сиденье. – Вот когда я приехал! 42-я стрит! Стриптизы! Закрытые клубы! – Он щурится. Как бы не съехал с трассы. – Теперь мультики там показывают! С развратом борются, понимаешь. Но есть места! Е-есть! – Голос его крепчает. – Понимаешь, не с кем погулять! Бздят все. Ты, надеюсь, не бздишь?

Это смотря какое гулянье. Но уж друга не брошу.

Мы углубляемся в какие-то мерзкие трущобы… Голый кирпич стен. Фига с два я отсюда выберусь! Боб явно замахивается на весь уикэнд.

В пучине порока

…Эта «малая гильотина» заколебала меня!

На верную гибель меня направил! Высыпал мне горсть мелочи (никелей, как у них говорят).

– …Иди! – жарко выдохнул.

– Это мне на разврат? – Я осмотрел мелочь.

– Да! – Он страстно промычал, опустив ресницы.

– Сам, значит, не идешь?

– Не могу, старик! – восклицает даже более страстно, чем если бы мог пойти.

– Ясно. Я, значит… твой… «шшуп»? «Чувствилище», как интеллигенты говорят?

– Да! Ступай! – повел ладонью наотмашь.

Узкая деревянная лесенка вверх – и я вхожу в зал. Стойка, на ней стопкой какие-то жетоны. За кассой, на заметном возвышении, строгая кассирша – пожилая, чопорная, в пенсне. Примерно как в какой-то старинной, времен Диккенса, аптеке. Протягиваю ей, привстав на цыпочки, как бедный мальчик из романа Диккенса, свои никели. Не глядя на меня, сбрасывает мои никели в звонкий ящик и подвигает мне два жетона. «Жетоны на что?» Озираюсь. Грубая распорядительница в халате уборщицы показывает грубой рукой: «Туда!» В конце зала – какой-то деревянный шатер. Но входа в него нет. Торчат какие-то напряженные зады – но, безусловно, мужские. Ага! Окошечки в этом «шатре царицы Тамары»! Но все окошечки заняты. Как-то напряженно все тут. Отваливается, наконец, один. Вырвал свою голову из окошечка, как мне показалось, с трудом. Поправляет усы. Может, там держали его за усы и целовали? Но тогда почему потирает шею?

– Некст! – кричит распорядительница.

«Некст» – это я. Как-то даже страшновато.

Маленькая дверка в стенке размером с голову, в ее нижней части – шпенек… Поднимать?.. Не поднимается!