За кулисами

Что же было у неё на уме? Что она обо мне думала? Думала о том, что мужчина, ищущий отношений, не стал бы скрывать их от посторонних глаз, а заявил бы в открытую ― эту женщину он оприходовал. Чтобы она уж точно не досталась кому-то другому: но на Мишель я не претендовал. Думала о том, что ей жаль… Ей не нужно было отдаваться мне так опрометчиво. Я знал и предчувствовал эти мысли в щемящем молчании, и какого-то хрена меня нестерпимо интересовало, что же на самом деле стоит за пренебрежительной глухой тишиной. Танцовщица не здоровалась и не прощалась; сутки на сцене в моих руках не пробуждали в ней желание обмолвиться хоть словом, зато она покорно исполняла задания Крэга, отыгрывала эмоции и никогда более не получала за них выговоров. Я превратился в атрибут её танца, где хрупкая девушка оказалась морально сильнее "правителя страны", да и легкомысленного юбочника тоже. По соседству с желанием докопаться до её истинных переживаний всегда теплились ужасающие догадки: пока трепещущее страхом любопытство убивает во мне силы и время, может, Мишель совсем не волнует случившееся? Может, она живёт своей жизнью и даже не задумывается… Продолжает превосходно выполнять свою работу ― мы же здесь оба за этим…

С момента начала подготовки к премьере прошёл сентябрь и приближался конец октября: каждый день был расписан по часам, мы разъезжали на такси то в один, то в другой зал. Страсти понемногу утихали, между мной и Мишель постепенно появлялся диалог. Тяжело было выбить время в театре, но сцена мне и лапуле доставалась довольно часто, хоть и сравнительно редко мы оставались наедине без присмотра хореографов. И даже в такие моменты я больше не позволял себе сексуального подтекста ― это было бы слишком опрометчиво по отношению к лапуле, да и слишком много посторонних ушей в коридорах и соседних репетиционных залах, остающихся до поздна в преддверии скорого дебюта. Как и обещал, я не распространялся в коллективе о нашей маленькой тайне. Честно говоря, мне давалось это слишком легко, ведь ближе пушечного выстрела я никого к себе не подпускал со времён предательства лучшего друга: легко держать язык за зубами, когда никто тебя не слушает.

Единственная, с кем я общался более тесно, чем с остальными, как это ни странно, была Мишель. Пускай, это были дозированные пустые диалоги, которым я был безумно рад после ледяного безразличия в свой адрес. К нему я так и не смог привыкнуть, каждый день стараясь обнажить перед танцовщицей безобидное желание общаться на более доброй ноте. Постепенно лапуля перешагнула через свою гордость ― так я понял, что на продолжительное молчание у девушки действительно были веские причины, помимо показного равнодушия, и это от чего-то меня неумолимо ранило. Значит, эта пауза была ей нужна… Я стал ловить её редкое внимание и улыбки от моих шуток как нечто особо ценное после пережитого ею негативного по моей вине опыта. В стенах театра она оставалась единственной, с кем я мог практически свободно заговорить. С течением октября лапуля стала даже добра и приветлива ко мне, как будто я вовсе не делал ей больно.

Я не знал, радоваться или грустить. Это просто вводило меня в транс: Мишель переступила через разочарование, сохраняя со мной дружеские отношения, оставляя позади наш потрясающий секс. Бывает, девушка не покидает головы до тех пор, пока не окажется в постели ― так я и думал о Грэхем, как о вожделенном объекте, возбуждающем мои мужские фантазии. Представлял, какая она горячая и узкая изнутри, как она двигается на мне между сочными поцелуями, и, когда представления эти превзошли все ожидания, я остался застигнутым врасплох воспоминаниями, которых мне до сих пор не хватало для утоления голода по ней. Сначала навязчивая страсть, теперь навязчивое сострадание к разбитому сердцу: большим откровением для меня стало то, что я снова желал танцовщицу. А ведь я думал, мы разок переспим, и мысли о ней как рукой снимет…

Общение с ней теперь выходило само собой, почти как раньше, а я наблюдал за своим возрастающим желанием присутствия лапули в моей жизни. Мне было важно наладить с ней контакт… И я буду врать сам себе, если скажу, что мне было это нужно из дружелюбных помыслов. Если быть честным до конца, я бредил хоть когда-то приблизиться к тому доверительному состоянию, когда она смогла передо мной обнажиться. Мишель была какая-то странная или, как говорят, особенная: непоследовательная, честная перед кем бы то ни было, но лживая перед самой собой. Её реакция меня убила… Мы продолжали работать вместе, но когда она замолчала, образа танцовщицы между нами двоими будто больше не стало существовать. Не я сбежал от этой ситуации, а она сама… Я даже не успел что-то предпринять.