За мной следят дым и песок

Попутно догадался просевший в сердцевину и в клейковину любви, что вряд ли пронзит размах ея, не вырвись и не обозри дело — снаружи, но на колесе обозрения имени Фортуны был отравлен ветер, или неосторожный засмотрелся на перелетную птицу — и птичий глаз вобрал его в себя, если то не случилась сама холера с хоботом и в четырех крылах, а может, колесный круг, забыв о поднятом на закорки муже, неожиданно стал слабеть и постепенно затух… что подтверждает и бортовой самописец, также пропавший из виду. Но, в конце концов, к чему бы Женя ни протянулась — хронически не могла найти, и что за удивление, если однажды не обнаружила и мужа — не приму, но секунду? А может, Женя столь часто и в удовольствии пересказывала обшиваемым собеседницам — свою последнюю свадьбу, украшая серебряными тесьмами, витыми шнурами и прочие пышные стренги и лозняк, что остыла от канонического текста, но как подлинный художник искала — большей воскружительности, хлесткости, злободневного причиндала и меняла истрепавшиеся патронки вокабул на нетронутые. Так марьяжное торжество — слово за слово — превратилось в безумное чаепитие. В анекдот-квартирник, где снаряжался большой чай в полсотни однородных, зато бездонных посуд, но — засыпался медным тазом. Позорно фраернулся: в центральном пункте пития то ли отчалил чайник, то ли самораспустился самовар, то ли бурлящие воды, и речные, и молочные, прихватив Иппокрену и мечту об океане, отвели — в некий коллектор, таинственный водосброс, попутно обратив чашки — в ослиное копыто… И может ли художник провидеть результат трудов своих, разве предсказуемы?..

— Время сшивать — и время пороть, — говорила Женя, поведя плечом или реей под телефонным рупором и пытаясь сомкнуть на талии заказчицы сантиметр, и чертила ей мелом ахматовское бедро. — Но чтобы провести остаток шитья-бытья — в этой фамильной короне с алмазом, до которой моему первому — как до соло в концертном зале «Олимпия»… стоило выманить коронную фамилию — из дубов-настоятелей, наметавших свиньям харч. Я из этих харчующихся — отчего не посвинячить фамилии верой и правдой, чтобы стала — частью меня… и служб-то, спасибо всевышним, на пятачок.

Кстати, прежняя фамилия Жени — Винокур, в честь первого мужа — тоже сохранилась, но теперь перешла — в первую профессию. Или в синекуру.

2.

Непременно будут те лихачи.

Те кавалеры-студенты, что искали большое знание — накануне большой войны, поскольку Судьба еще не раскрыла им карты, в которых ошивались одни военные — вверх и вниз головой, притом опущенные перевешивали, пусть сорят ошибками молодости, отмахнулась Судьба… Так что на знаменитой весенней Ночи Дураков, где столкнулись март и апрель — в сорок первый раз на тот век, беспечальные барышни-студентки взялись пошутить над учеными друзьями, шлюпами того же стремительного потока, и поставили на шепот и вид, будто в магазинчик на углу проспекта Вождя и народной тропы имени Поэта, в продмаг, где водились хлеб и овощи и не закрывались буквально до луны, в эту о-очень отведенную от места сообщения лавочку привезли папиросы — объект желаний, тех минут — или целой жизни, история не детализирует.

Возможно, мозговитым кавалерам желали намекнуть, как при чувствительном и неоплатном знании — знают в обрез, например, не догадаются, что еще четверть оборота дней — и в знатоков примутся швырять плесневелые головы сыра и арбузов — из упомянутого магазина желаний, похоже, раскаявшегося, и саму распространенную гирю голова, заведутся бить по ним коробками пыли и каменными сурдинами от оркестровых, нотными косточками, ключами, ферматами и нотной скобой, энергично рвать монологи и пейзажи с цветущим садом, бросать ящики с пчелами, и скатывать на них крыши и поленницы, и валежник водопроводных труб, прижимать кочергами решеток и палить в них из тысячи стволов, из необъятного леса с минотаврами и бегемотами, из шлагбаумов, шлангов, ножек стульев — всего, что плюется, и в конце концов опрокинут каждого. Что, понятно, не означает, что бравые ученые кавалеры не пройдут меж тетешкающихся с ними летучих-падучих реестров, чтобы вынести знамя своей учености, и что не проследуют сквозь войну, как сквозь стену, чтоб вернуться домой — к профессиональным ожидальщицам: мамулям, бабулям — и, конечно, к довоенным барышням, далее — завоенным, шикарным — не нарядом, так станом, и что не останутся молодыми и высокомудрыми…