За мной следят дым и песок

Сестра Ида Леонтьевна, тоже профессор, оказалась в малых архитектурных расчетах, в переулке, носящем престранную фамилию, но в комнате Иды Леонтьевны, несомненно, продолжались альпийский воздух и горы: тучник-рояль, больше склонявшийся к братству — с фанерным аэропланом и с тучей ворон, и письменный стол, но этот, включив ресурсы — левый и правый гребни ящиков, катил свой очерк — к катамарану, забытому в зените осевшим потопом, и на капитанском плато лидировали бестрепетные головы благородных ученых — Бекетова и Бутлерова, точнее — во рвах меж стопами книг, и две венценосных головы папы — молодая и застарелая, а носы корабля скрашивали кружевные фигуры апологеток: мама и сестры в зернистой сепии вуалей или в паутинке умбры. У западной стены вела комариную песнь горка — с хрупким, прозрачным, чайным, у восточной белел круглый увал — в оцеплении стульев в плечистых синих бурках, готовых взбрызгивать папино рождение, а на отвесные склоны прочих стен восходила библиотека, подхватываясь по плитам томов, путеводителей, справочников и горным озерам атласов, но в куполах библиотечных наверняка водились птичьи гнезда, и целые почтовые голубятни и другие вестовые…

Захлебывающийся эпистолярий: сестры-ореады на перепончатом ветру страниц чуть простудилихарактер и организовывали диверсии — вбросы, приписки, вставные новеллы и иные вложения в чужой текст, и вдохновенно вспоминали еще какой-нибудь старинный мятеж снега на жерди восхождения, или пожарные рукава заката, кровавившие перевал, корили сестру, облущившую своим беспамятством экспедицию, и не желали сократить с дорог из-под фаворита — ни фиалки, ни пассажа на протершуюся подпругу, ни глубиномера, возмущались то чьей-то сухостью стиля — ах, мы за бережливость и хозрасчет? — то густой тропой вместо змеиной, то выплеском ландшафта — за указатель места. Каждая, вероятно, считала, что пора уже отозвать процесс в свои руки. Дорогая проштрафившаяся Идочка, сегодня, когда я шла через двор, собираясь поехать в музей минералогии, я застала утренник с докторальной дамой, выгуливавшей тростевого старца, полупарализованного, и от немощи и дряхлости он не мог держать хорошую речь, зато активно мычал, шкворчал, пузырился и объяснялся на крючках пальцев с бойким участием тростей, открывая свои высказывания — неисчислимым интерпретациям. Его предводительница загибала почтительность: — Значит, завтра тебе необходимо на службу к пяти утра? — на что подопечный, больше напоминавший беднягу тростевую куклу, уверенно кивал, и токовал и гундосил. — Без тебя ведь они не справятся! — снисходительно приговаривала дама. При этих словах мученик в седом лишайнике впадал в ярость. Не хочу тебя огорчить, Идочка, но в прописанной тобой четырнадцатой главе — «Моя жизнь в горах» (твоя — или все же папина?), увы, несмотря на безликость идиостиля — читай безвидность (не увлекает и не ведет), кое-кто опасно приближается — к этому старому идиоту! Наш папочка — или тот, кто это намарал… или тот, кто это читает. А откуда у тебя, Катюша, архистранное отступление — о случайном молодом человеке, однажды примчавшем папе в горы документы на подпись, эта повесть заправской чертовки, разрушающей ткань повествования? Боюсь и предполагать… Друг мой Нюточка, с сожалением должна открыть тебе глаза. Так-то ты выписала папино лицо: исчерна-зеленые круглые линзы, орлиный нос (какое неприличное клише, неужели ты пожалела время, чтоб отрыть для папочкиного носа эпитет хотя бы — третьей свежести?!) и седая бородка — не то эспаньолка, не то испанка… а вот этим фасоном ты попала — в апорт! Не вылитое ли это лицо Вельзевула!? (Надеюсь, ты ничего не подписывала с этим лицом?) Ведь в действительности последний В. обычно принимал обличье папиных коллег (о чем тебе прекрасно известно) и вооружал их разительным даром убеждения. Кажется, кое-кто из нас — нерушимый бытописатель, и что наиболее огорчает — это самая сильная его сторона, но разве мы не должны отбирать события по их возвышенности? Как жаль, что с возрастом из тебя совершенно выветрилось чувство гор, чувство восхождения, чувство высоты! Возможно, вместо того, чтоб писать, тебе надлежало бы вышивать папин портрет? По крайней мере, так поступила моя нижняя соседка — всего за полгода вышила бисером портрет генерального секретаря коммунистической партии… et cetera, так что на книгу о штурмователе гор у них ушло много лет…

Надписывая Иде Леонтьевне конверт, Катюша неизменно удивлялась — нелепой фамилии переулка, снятой то ли с башибузука-большевика, то ли с головореза-стахановца или с головореза-селекционера, и, спохватившись о заклеенном письме, Катюша каждый раз прямо на конверте надписывала над переулком: кто такой? Но Ида Леонтьевна то ли забывала ответить, то ли писала обратное письмо, уже потеряв конверт-вопросник, возмущенная Катюша, так и не обретя ясности, далее помечала — против фамилии переулка на конверте: какой-то бандит! И, судя по тому, что с Катюшей ничего не случилось, фамилия, бесспорно, не значилась — в старых партийцах.