За мной следят дым и песок

Подвижничество исследователя расщеплено поселянкой Дв. на три полезных квалификации: коридорный, филер и регистратор, шестиоокая троица шастает по факультет-променаду, путается в пестроте своих выходов и отскоков — и регистрирует несравненного, и при каждом — трое тут же вспыхивают до ижицы, и надрывом воли не позволяют огню — простираться, но опять — топают на огонь как-то без огонька, тормозят, мнутся, заикаются и смеют невзначай обратиться к Пастухову — выспросить время или дорогу в деканат, или к морю, тем более — за советом, как и в чем запечатлеть прекрасное: стекло, цемент, урановая руда? Что достойно — чернила или кровь, молоко, роса, сидр… и в какой манере? Потому что следящий не должен раскрыться, чтоб остаться в невидимых, в проглотивших язык — и сберечь себя для дальнейшей комплектации иконотеки…

Сыщется ли еще — столь кривое зеркало, возможно, самое крупное… или неглубокое, но скривившееся пуще приятелей? Растащившее старину Пастухова — на черепки, суверена — на сувениры… Швырнись сторонний гуляка по свалке и набреди на сей дородный отчет безотчетного, на индекс напропалую сбродного — на эти непристойности, пересчитанные — обратно в словосочетания, то есть в клочки… но не беспокоимся о стихшем подлунном промысле — в территории, куда гуляют за иными жемчужинами.

Но за нерасторопность, подобную чьей-нибудь смерти, поселянка Двадцатая таки наказана! Избравшая ее кара — ясно, слепота. Не опознавшая в стольких встреченных Пастуховых — урожденного настоящего, с некоторых пор и вовсе перестает его узнавать. Продергивая свой вороватый ход по пяти пятакам и щепе сороковника, не обнаружит — ни единого несравненного! Ни в читателях расписаний, ни в листателях книг, ни в свернувших город в дым — на маршах большого знания, ни в музицирующих на бандонеоне, ни в прикованных к скале, ни в пришнурованных к мачте…

Возможно, слепонемая Дв. проморгала, как заступила университетский шлях — и вышла в открытый сентябрь? И, утратив прозорливость, обречена созерцать мир — чужими глазами. Не представившимися взорами. Униженно пялиться из-под ресниц травы, пробившей ступени осени, столь истоптанные, что откинулись от ранжиров и возвышений… Вперяться неутоленными глазами желаний — в интересные предложения, что снизу доверху облепили трамвайные и автобусные стоянки — и гнут расписанные телефонами пальцы, и щекочут эфир — голубым и оранжевым пером… Лорнировать из многих углов — многоугольными листами клена, медлящего пред собором и пустившего свою тень — прикорнуть на паперти, но и первый, и вторая вдруг усомнились — в необходимости своего прерывного и разбрасывающегося двойника… Осматриваться глазами королевы Бробдингнега, чье лицо срослось с окном ювелирной лавки — и примеряет серьги, и таращится в прохожих — за одобрением и завистью, но вдруг отвлеклось на пару говорунов у обочины и сопутствующие им странности: левый парный махнул рукой и двинулся прочь, а строптивая тень его, отмахнувшись от хозяина, удержалась на пригретом ложе асфальта… Или увлеченное собой Бробдингнег-лицо принимает за тень — обрезки недавнего дождя? О тени, тени! Последние примеряемые барышней взоры наверняка принадлежат — теням… Или выведенным под ногами меловым каракулям: время драпает, потому что нигде не найдет себе места, — и все заметены дворником. И вообще ваше дело — двадцатое, и никто не готов организовывать любезный вам вид!

А большой сентябрь, прогулявшись по свету в многоликих тварях, перебродив в мадригалах, палинодиях и прочем наговоре, под носом у барышни Дв. переходит улицу — накоротко, поперек: из одной зажиточной двери к другой, от банковской — к кабриолету, и проносит на вешалке — забранные в тепличную пленку оливковый смокинг и багряный и желтый фраки… Из золотых мешков — к стряхнувшим с себя все чужие взоры. И довесок квартала — защемленный кляксами далматинец, побежавший вдаль, чтобы слиться с отыгранной семеркой треф.

А может, сей сентябрь — кенотаф на месте потерянного, неповторимого, на каменной скуле его оттиснута — роза, и потому его сумерки помечены — розой всех печалей.

7.

Приглашены кое-кто регулярно погружавшиеся во тьму: заготовители кинохроники, уверенные, что время и мостовые его гонки, прыснувшие линейки его галопа не переносятся, и, не дрогнув, врезались — в непереносимый туман событий, никак не рассеивающийся, изымали — черно-белое ручательство недельного дольнего, досадно малый штрих среди небытия, и утаскивали — в темные залы пятницы.