За мной следят дым и песок

Хотя подрывающая канон, кажется, не была вполне довольна.

— Кто, кто все эти люди? — недоумевала Первая Режиссирующая и, помешивая в старинном подстаканнике чай с флорой гор и степей, разглядывала — зал, предстоящий залу: вертикальный вскопан налетевшей белой сотней тяпок и цапок — овацией, закопавшейся в покровительство бога безмолвия, а также колоды или корчаги — бюсты на столах, сдвинувшихся в президиум или в многотелый «линкольн», и герма-оратор с воспламеняющимся веществом в створках рта, с разворошенным кустом рук и с высоким прискоком, к счастью, утомительная герма — мим… мало ли поющих сирен заполонило происходящее: безнадежен хаос гомонов! Но совпавшие изображение и естественный звук, льющий из ячей и клапанов всякой плоти, несомненно, бесславят друг друга… скентовавшиеся и сблатовавшиеся иерихонские дудки, дурынды! К чему начислять уху — то, чем давно уже давится око, если к вашим услугам — диктор, переназывающий и ведущий… диктующий — от сердца империи!

Первая Режиссирующая, вставляя в разгоревшуюся творческую полемику — прокуренный голос, удостоверялась у Третьего Снимающего, обнесшего — конференцию молодых ученых, снявшего ее титулы и кое-какие дорогие моменты — и заодно дохлых мух:

— Значит, молодые конферировали в Театре эстрады? — и, глотая свой дразнящий гербарий, свой пунш в облаке дурмана и развивая концептуальный анализ намазанного на экран, спрашивала: — Где вы слупили такой лысый, утоптанный молодняк с потрескавшимися мордасами?

Округлый Петя Хорошо качал головой, и рисовал в маргиналиях протокола — участниц секции закаливания, гуляющих без одежд, и пыхтел:

— Ученое заседание подобно видом — проработке закоренелых алкоголиков… Никто ничего не перепутал? — и шептал редактирующему Боре Чертихину: — Пора советовать этому снимателю — улучить минутку и снести свое второе лицо или второй зад… свою камеру — в долговую яму. За долги искусству.

Другой Режиссер, шалунья Эммочка Петровна в шевелюре серебряных султанов, тоже ищущая выразительное художественное наполнение и свежее преломление, кричала:

— Почему не снят доступ молодых к туше науки?

Первый Режиссер, черпая из карманов сладкий паек к чаю, взывала:

— А президиум о семи головах с десятью рогами?! — и разворачивала сладкий треск фольги или хрустящей иглы, срезающей слой рэгтайма, и страдала. — Притом самая вытертая голова никак не откатится из центра композиции, наливает и наливает… Ввечеру поди налимонилась до изумления! Может, у них в графинчике что-то увлекательней, чем вода?

Боря Чертихин, проигравший в пещере зала — пещерной тоске, оживлялся и назначал в графин — боевую отравляющую субстанцию местного разлива, и по привычке отсылал речи свои и мелькнувших за ними виноградарей — мимо главных, кто отстаивали чистоту искусства и неизменно вымарывали Редактирующего Второго из материального воздаяния, но порой милостиво оставляли — в устных поощрениях.

Главный Редактор, оттянув из ридикюля салфетку, на реплике Бори Чертихина брезгливо протирала над пультом руки, то ли помнившиеся ей липкими, то ли кому-то — слипшимися в крыло гарпии, и сухо напоминала:

— В президиуме — не только академики, но представители партии и комсомола.

— Любая шутка с которыми самоубийственна, — бодро соглашался директор хроники Петя Хорошо. — Зато нас объединяют общие социалистические сверхценности: пятилетние планы.

Первый Режиссер деловито подсчитывала:

— Панорама зала, заклеенного афишками с голой акробаткой, планы президиума и научных дебатов, половина — в интерьерах буфета… и все?! Может, сделаешь синхрон с этим буяном трибуном?

— Да! Как часто он совершает научные открытия? — подсказывал редактирующий Боря Чертихин. — Никогда? Иногда? Постоянно? В последнем параграфе полюбопытствуй: не скрывает ли доходы от государства?