За мной следят дым и песок

О, право, может ли озаряющий не озарить клиентов — азбукой: или не свет — самое признанное чистопородное сокровище, пусть и менее вероятное — против форменного клада в других условиях?! Иллюминация, вызвавшаяся обнародовать мир — в исповедальной протяженности до тридцати колен, до закатившейся крошки, и все пути мира — добродетельные и нечестивые, и едва замысленные, и афишировать — стоящих за ширмой? Включая и Интересное Лицо.

К сожалению, проекция оказалась — провалившимся в наст отражением прошлых огней, давно отгоревших. Так кое-кто сияет нам — просроченными звездами, мечет на наше зеро — истуканы злата, плоскостное угощение — парочкам туфель, велюровых у Причастного № 1001 — или лаковых у Спутника, впрочем, тоже оголодавших — в оковах снежных калош.

На том и город, прискучив отождествлениями, уподоблениями, сравнениями, поверками и не найдя — новых улиц, ни горожан, ни их крепостей, прекратился… как то неподражаемое сражение, проворонившее сражающихся… и, сверяясь со скукой, споткнулась и ночь… смазав эффектную концовку — разрывание тьмы сверху донизу, но въехав на брюхе — в автоматическое скручивание завода, столь же слепое. И когда черная даль содрогнулась и вывалила на перрон — зеленый разлив поезда, а следующий посулила — через неделю, в темноте путешественники приняли залетный храпящий — за состав своего возвращения, за дембель и, подхватив мантильи…

Правомерна версия: упустившие три витка кашне упустят — и три лишних шага, так что попросту не дошли — ни до академического названия, ни до действительного города. Или только тем и занимались, что наблюдали улицу — в доле, в желобах, канавках, подтеках времени, в эпизоде — и на перекидных мостках маршрута, итого: неестественно разорванной — и, естественно, не могли приметить светлейшее Лицо.

Или хватит с них, что ризы нижнего города сделались ослепительными — и просияли, как гора Фавор.

Но, скорее всего, Причастный № 1001, в очках «Свирели бездны», выбрал себе неудачного соумышленника. Спутника, кто завел себе — раздутый гарем дорог и, не помня устали, растлевал — нетоптаные и не смел остановиться, этот жадный, как художества юга… Или, кажется, кто-то шепнул пособнику: жди моего возвращения, — и сподобился — вечно ждать, по крайней мере особенно не искал встречи с кем-то другим.

В: Листы отчета, съеденные безотчетностью

Причастный № 1001, в очках «Гадание на кофейных осадках», сумма прожитых зим гадательна, предложил при первой возможности вновь представиться тем, кто ему внимали, или канителились в позе слушателей, во всяком случае, не производили впечатления — живущих в тибете безмолвия и заслужили узнать образную парадигму и природу некоторых аспектов, обертонов и встреченных на повороте сюжета орнаментов, и их источников.

Насколько хватало очей предшествующего дня, притом почти четырьмя визирами завладел Причастный, и в той, и в этой стороне, и наверняка по внешнему их периметру — шло безмерное падение снега, вероятно, спускались цикламены и бальзамины и взрывались на тысячи взрывных, или опадали бинты с излеченных и пелены с воскресших, превращаясь — в ходячие стогны, и Причастный № 1001 с большим трудом поверил бы в сей беспримесный тарарам, во вторжение и в преображение, не продень он собственные персты — меж ровницами, пищиками и волокитами ультрамарина, не вложись в эти серебро и в сапфиры, в эту берлинскую лазурь… потому он уже не удивился, обнаружив, что снег продолжался — и в центральном районе ночи: в сновидениях, и если не ощипывали на кухнях всех зим рождественских гуськов, не ведающих ни уместной корпуленции, ни достоинства закругления, и не потрошили типографию, рассыпая набор еретических книг, то можно было сопоставить длиннейшее переходное с тошнотворностью трапез, принимаемых годы и годы — из одноцветной посуды. Причастному № 1001 пришлось в раздражении пробудиться, отыскать самые могущественные очки — «Раздавленные гроздья мрака», а заодно прихватить не то бинокль, не то телескоп или калейдоскоп и отлучиться к окну, чтоб разнюхать — не упало ли наконец падение.