За Москвой рекой. Перевернувшийся мир

Очень скоро эйфория победы начала улетучиваться. Среди наших друзей все явственнее чувствовалась прежняя ослабляющая атмосфера русского пессимизма, ощущение, что теперь все пойдет не так, как надо, — похмелье после победы. После своего триумфа Ельцин мог управлять событиями по своей воле. Проблемы были обескураживающе трудными. Что делать с остатками коммунистической партии, с КГБ, с армией, которая, хотя и была деморализована и дезорганизована, потенциально оставалась опасной? Как создавать учреждения — министерства, центральный банк, органы местного самоуправления, которые понадобятся для управления новым российским государством? Что можно сделать, чтобы справиться с углубляющимся кризисом в экономике? Как в нынешней обстановке, когда центральные институты Союза больше не пользовались уважением, управлять все более усложняющимися отношениями между Россией и другими республиками Союза? В течение нескольких недель Ельцин вообще ничего не делал. Он исчез с публичной арены, чтобы восстановить свои силы на южных курортах. По возвращении он, подобно Горбачеву, начал издавать указы, не имевшие никакого практического значения. Между его сторонниками начались раздоры. Юрий Афанасьев пригрозил снова вывести людей на улицы. Горбачев воспользовался случаем, чтобы предпринять шумную, но заранее обреченную на неудачу попытку восстановить свои позиции и повторить свои былые триумфальные достижения.

Через неделю после переворота, 29 августа, Вадим Медведев позвонил мне в тот самый момент, когда я собирался пойти к Сенокосовым поужинать. Не могу ли я немедленно приехать в Кремль? Я запротестовал: я занят. У меня нет шофера. Как я попаду в Кремль? «Скажите мне свой регистрационный номер, чтобы я мог предупредить охрану и велеть пропустить вас». Я не мог его вспомнить (номер был «СМД^1-002» — самый простой, какой можно было получить). «Вывесите на машине ваш национальный флаг», — сказал он. Я не мог его найти. Надо ли говорить, что несмотря на это охрана впустила меня в Боровицкие ворота на пустынные подступы к самому Кремлю. Когда я добрался до кабинета Медведева в служебном здании XIX века, где жил Ленин и работал Сталин, он без дальнейших предисловий сообщил мне, что меня хочет видеть Горбачев. После продолжительного ожидания, во время которого он рассказал мне о том, что с ним было во время путча, мы пошли по слабо освещенным коридорам с высокими потолками к кабинету Горбачева. Подобные теням фигуры агентов безопасности стояли в темных нишах через каждые десять шагов. Мне начали мерещиться призраки. Сталин, работающий далеко за полночь, а вокруг него — его бывшие уничтоженные коллеги: Каменев — расстрелян; Зиновьев — расстрелян; Бухарин — расстрелян; Ежов — расстрелян; Киров — убит; Орджоникидзе — убит; Троцкий — убит.

Мы уселись втроем в сером строгом кабинете Горбачева. Он был переутомлен, говорил почти бессвязно, его южный акцент был более заметен, чем когда-либо, речь изобиловала пропусками подразумеваемых слов. Я едва понимал его. И он и Медведев, казалось, были близки к панике. Они все еще не освободились от напряжения путча. Горбачев начал с путаного описания политической ситуации. После хаоса предыдущей недели обстановка нормализуется. Заговорщиков обвинили в государственной измене, что влечет за собой смертную казнь. Но — он сказал это с явным одобрением — в его почте огромное количество писем, требующих отмены смертной казни. В первый и, вероятно, единственный раз я услышал от него похвалу своему сопернику. Некоторые критикуют Ельцина за то, что он действовал неконституционно. Но это несправедливо: как можно соблюдать все правила в обстановке такого кризиса, сказал он. Затем перешел к сути дела. Страна находится на грани финансового краха. Долговые обязательства Советского Союза составляют 17 миллиардов долларов. Ожидается, что экспорт за последние четыре месяца 1991 года принесет лишь 7,5 миллиарда долларов. Еще 2 миллиарда можно будет получить по оставшимся кредитным линиям. Разрыв равен 7,5 миллиарда долларов. Поэтому Горбачеву необходимы в ближайшие несколько недель 2 миллиарда новых кредитов от Запада, а после этого — реструктуризация советского долга. Советскому Союзу нужна также срочная помощь продовольствием и фармацевтическими препаратами.

До путча, напомнил он мне, на Западе выдвигались два довода против предоставления кредитов Советскому Союзу: кредиты укрепят тоталитарные структуры страны и таким образом замедлят реформы; деньги попросту исчезнут в какой-нибудь «черной дыре». Но после демократической победы первый аргумент отпадает сам собой, а ответ на второй — дело чисто техническое. Запад потратил, по меньшей мере, 100 миллиардов долларов на финансирование войны в Персидском заливе. Так что он, уж конечно, может себе позволить профинансировать достижение куда более важной цели — создание стабильной советской демократии? Я обещал доложить все это в Лондон, не питая особой надежды на то, что его просьбы будут удовлетворены.