За Москвой рекой. Перевернувшийся мир

К началу 60-х годов советские руководители знали, что экономика находится в состоянии застоя. Масштабные, отражающие амбиции правительства, стройки, требовавшие громадных капиталовложений, годами, а иногда даже десятилетиями, оставались незавершенными. Убогие товары, которые даже многострадальный советский потребитель отказывался покупать, залеживались на складах. Сельское хозяйство охватывал один кризис за другим. Скрытая безработица возрастала. Передовые технологии, созданные блестящими учеными и техниками, современнейшие конструкторские разработки пылились на чертежных досках, в секретных сейфах, потому что не существовало реального механизма внедрения их в производство.

Официальная статистика утверждала, что рост экономики продолжается, хотя темпы ее развития замедлились. В 1964 году молодой экономист из Новосибирска Абел Аганбегян сообщил своим коллегам, что официальные цифры не соответствуют действительности, и посоветовал пользоваться вместо них данными ЦРУ. От иностранных бизнесменов, которые могли своими глазами видеть огромную пропасть между советскими достижениями в космосе и чудовищным мотовством и некомпетентностью на советских заводах, где они бывали, все труднее становилось скрывать действительное положение вещей. Экономика работала исключительно благодаря смазке, обеспечивавшейся всеобъемлющей системой блата, а также благодаря появлению «подкласса» толкачей, агентов и посредников, которые могли устанавливать связь между спросом и предложением. Но самое главное, она работала благодаря героическим усилиям управляющих заводами и фабриками, движимых своеобразным сочетанием преданности делу, честолюбия и вполне обоснованного страха перед последствиями возможных неудач.

Хрущев понимал, что надо что-то делать. Вначале он испробовал традиционные методы — организовывал политические кампании, наказывал козлов отпущения и пытался как-то подновить административную систему. Он ворчал по поводу «иждивенчества» — системы зависимости, при которой людей фактически поощряли ничего не делать до получения приказов и фондов сверху. Но каждая новая «реформа» порождала новые проблемы. В начале 60-х Хрущев разрешил провести более основательную дискуссию. Позиции советских экономистов разделились. Некоторые считали, что можно заставить работать какой-то вариант старой машины централизованного планирования, если ее компьютеризировать. Другие утверждали, что это в принципе невозможно: даже самый мощный компьютер не способен охватить и переработать объем информации, требующейся для того, чтобы воспроизвести всю сложность реальной экономики. В результате вместо этого начали робко предлагать решения, граничившие с ересью — с точки зрения системы. Профессор Либерман предложил способы регулирования экономики, которые потом назвали симуляцией рынка, и применение понятия «прибыль», которая, однако, строго контролировалась государством и оказывалась практически условным понятием. Но никто не осмелился или не имел возможности сказать, что введение вновь частной собственности явилось бы наилучшим способом побудить участников экономики вести себя более разумно. В разгар дискуссии в конце 1964 года британский посол в Москве сообщил в Форин Оффис, что «при всех разговорах о прибыли, совершенно невероятно, чтобы Советский Союз когда-либо разрешил отдельным гражданам накапливать ее и пускать в дело: тех немногих, кто пытается это сделать, расстреливают». Много лет спустя я встретил в Ростове-на-Дону одного предпринимателя, который сам был в то время частью подпольной экономики. Для него люди, которых расстреляли, Ройфман, Шакерман и другие (некоторые из них совершили свои «преступления» еще до того, как Хрущев издал соответствующий закон) — были настоящими мучениками святой идеи свободного предпринимательства.

Тем не менее, в 1965 году премьер-министр Косыгин все-таки предпринял систематизированную попытку экономической реформы. Попытка была подавлена сопротивлением бюрократии и стремлением Брежнева к легкой и спокойной жизни. В 1970 году Андрей Сахаров предостерег Брежнева, что «беспорядок и застой в экономике» будут усиливаться, если не предпринять каких-либо мер против «антидемократических норм жизни», введенных Сталиным и так и оставшихся не отмененными до конца[85].