За перевал (СИ)

— Артанис не все мы, — говорит он Морьо. — Угощайся. И скажи главное. Что ты намерен делать? Я же вижу, как ты горишь.

Злой блеск в глазах Морьо вспыхивает ещё сильнее.

— Драться! — Говорит он яростно.

— Морьо, — Финрод касается его плеча ладонью. — Не делайся вторым Майтимо. Жизнь не состоит из одной войны и мести.

— Жизнь!? — выдыхает Морьо. — Вся моя раугова жизнь теперь взята взаймы!! У тех, кто сдох и не выдал меня! У тех, кто назвались вожаками бунта вместо меня, и их вместо меня рубили на куски живьём!! У тех, кто вытащил меня почти из Мандоса! Драться — все, что я могу сделать взамен! Вытащил из рудников, сколько смог, а дальше…

Он с трудом берет себя в руки, и Ангрод удивляется ещё больше — тому, что Морьо вовсе это делает.

— Глупый ты, — говорит он брату, придвигая стол и ещё одну скамью к той, где сидит их внезапная находка. Кажется, это проще, чем заставлять Морьо вставать.

Финрод спокойно режет над корзинкой хлеб, складывает из хлеба, мяса и зелени три угощения, кладет на салфетку. Расставляет кубки.

— Такие долги вообще нельзя вернуть, — говорит он. — Это делают не для отдачи. Это делают не для того, чтобы тебе тяжестью долга спину сломало. Да ещё вместе с Клятвой. Это просто… Дар. Чем лучше будет твоя жизнь — тем лучше ты им распорядишься. А сделать из себя оружие, прости уж, слишком просто и вряд ли правильно.

— От моей хорошей жизни Врагу ни горячо, ни холодно! — бросает Морьо. — А я хочу, чтобы у него земля задымилась под ногами. И чтобы из проклятых рудников однажды вышли все, кто там доживает!

— Хм, но ведь это две совсем разные задачи, — думает Ангрод вслух.

А Финрод добавляет:

— По-моему, мерить жизнь по врагу — скверная идея, брат. На тебе уже одна невыполнимая клятва есть. Это перебор, Морьо.

— Клятва!… — шипит Морьо вдруг, сутулясь ещё больше — и начинает выплевывать слова, как капли яда, вперемешку с ругательствами, которые Ангрод не понимает, это едва ли не слова темной речи! Зато понимает другое.

Карнистиро прорывает на очень больное. На такое, что волосы Ангрода шевелятся. Никакой силой было подобное не вытащить, никаким гневом и упреками. Но он забыл на радостях о своей злости, а Финрод после возвращения Майтимо и примирения домов вообще зла не держал! И …кажется, Морьо именно этого не выдерживает.

Он говорит и говорит, хрипя и скрипя зубами. О том, как мысли о близости отцовских камней поначалу не оставляют его даже в глубоких подземельях. О том, как ищет возможность приблизиться к Врагу, дает было согласие на работу в мастерских — и его едва не раскрыли, к крови тэлери на его руках добавилась кровь какого-то несчастного из верных братьев, который стал кричать, увидев его. О том, как сворачивает ему шею — и понимает, что тот ему благодарен за освобождение от безумного страха перед взглядом Врага. Как потом затевает бунт на руднике с несколькими найденными верными, но держит в голове мысль во время беспорядков поднять всех пленных эльдар разом — и, быть может, захватить или украсть в суматохе отцовское сокровище. Как кто-то выдает бунт врагу. Как он и пара десятков отчаянных много дней — так им кажется, а сколько на деле, неизвестно — скрывается в старых штреках, убивая орков, пока по следам снова не пускают гауров. Как один из верных тем временем признает себя зачинщиком бунта, чтобы его, Карнистиро, не притащили на допрос к умайар, не взглянули глазами Моргота, не опознали — и расплачивается долгой и страшной казнью, исход которой показывают последним пойманным. Как живого нолдо уже без рук, ног и зрения рубят на куски у него на глазах, и он молчит, как трус, потому что иначе этот ужас станет вовсе напрасным. Как оставшихся упрямцев прислужники умайар незатейливо порют огненным кнутом насмерть, поочередно, до последнего. Как сильнейшие из эльдар в полубреду боли просят пощады — и он сам тоже не выдерживает и просит, но просто уже поздно. Как его и еще одного живучего уставший палач без затей выкидывает умирать в отвал. Как перед смертью этот другой говорит ему — «живи», и делится остатками жизненных сил. Как еще один верный, которого заставляли на это смотреть, Нарион, ухитряется отыскать и утащить последнего выжившего — его самого, подменяет им погибшего рудокопа — и как пленный целитель, фалатрим, сам уже слабый, лечит ему спину и, по сути, тащит из Мандоса. Как вокруг него, еле живого, шепотом рассказывают о бунте и о сумасброде, который резал орков в темноте, рады просто попытке сопротивления, а он молча слушает, и встаёт на ноги уже кто-то немного другой, по имени Дагмор, чтобы резать врага везде, где дотянется, ножом и словом…

За окном глубокая ночь. Горят три светильника в подставке-ветке.

Морьо не притрагивается к еде, зато выпивает весь кувшин разбавленного вина, и все он равно почти охрип.