За полем дол, на доле дом...

Уже светало. Солнце показало краешек диска, один глаз, второй, выплыло во всей своей тревожной громадности, ощущаемой лишь по утрам и вечерам, из-за горизонта. Нынешний хозяин дома, покачиваясь от штормившего в голове зелья, на этот раз знал, куда идет. Вообще-то такое с ним бывало редко.., да что там, прямо скажем, сегодня он впервые за все время проживания в долу твердо знал, куда пойдет. А до этого? Сказать, что он без просыпу пил, - ничего не сказать. Ежедневное и ежечасное поглощение спиртных напитков самой низкой пробы собственного приготовления стало для него вторым дыханием, основой жизни. И где и как он проводил свободное от дел время, если не сидел в доме и не глушил зеленую отраву, никто, включая его самого, не мог сказать наверняка. Возможно, он посещал неведомые миры, ходы в которые накрепко забывал тут же при выходе из них, и это вносило в его жизнь постоянную, безусловную, восхитительную новизну ощущений. Такую, какой могут похвастаться лишь наиболее самоотверженные пьяницы. Это его героическое постоянство в столь щекотливом деле однако было глубоко безразлично окружающим, что странно. Люд-то вокруг жил неплохой в сущности. Чего попросишь - из кожи выпрыгнут, а помогут. Но будто бы какая граница протянулась от края до края, отгораживая мир старого угрюмого дома-развалюхи от мирка новеньких пустых бревенчатых коробочек с тусклыми невыразительными глазами-стеклами. Никто не захаживал в гости к обитателю (помните небось, хозяев-то дом не терпел) этого старого урода, почерневшие бревна стен которого по странному какому-то закону природы от времени становились только крепче. И дело даже не в мореном дубе и не в крепкой разводке, а.., а может быть и в них. Кто знает. И дом глумливо усмехался в спину удаляющемуся обитателю, а может быть в усмешке этой была признательность, и даже.., хм, почему бы и нет.., даже тайная любовь; да, любовь, но не из тех, что заставляет спешно разоблачаться и бросаться в мягкие постели в поисках утоления безудержной страсти представителей противоположного пола, а из тех, что укрепляет корни жизни и движет мирами. Та самая Любовь. А может быть даже ЛЮБОВЬ. Не иначе. И усмешка превращалась в улыбку. А тот, хоть и не видел, да знал. И поэтому ни разу не оглянулся. Шел как всегда, слегка ссутулившись, чуть косолапя. И исчез за поворотом. И направил стопы свои к городскому нотариусу.

- Это что, знак признательности? Или пьяный кураж? - представитель власти находился по ту сторону бронированного стекла, и поэтому позволял себе некоторые вольности в разговоре.

- Я не умею быть признательным, это причиняет мне физические страдания.

- Ну тогда...

- Короче, пиши, и дело с концом. "Я, такой-сякой, завещаю дом такому-сякому, туды-сюды..."

- Ага... - дядюшка юрист строчил, почти уткнувшись носом в столешницу, а его собеседник прислушивался к доносящимся с улицы странным шумам. Вроде бы кричала женщина, или девушка. И вроде бы звала на помощь.

- Готово? - он глянул на нотариуса, выхватил листок с печатью и непросохшими чернилами из щели под стеклом.

- Постойте, в документе нужна ваша подпись!

- Дома распишусь. - он вышел из конторы. Никто больше не кричал, не звал на помощь. Солнце жарило. Дом ждал его, звал покумекать о том, о сем, пропустить пару-тройку.

* * *

"...Я был тогда холодным, бесформенным и ни на что не годным. И поселился в этой развалюхе лишь по ряду обстоятельств, вынужденных, досадных, но, в конечном итоге... Впрочем, этого я тоже не мог бы сказать наверняка.

По понедельникам и четвергам я уходил на свои ночные бдения. Им ничего не говорил. Т. живо интересовался, куда это я пропадаю. Я сохранял в тайне место работы: пусть его, незачем пока распространяться. А дом каждый раз встречал меня каким-нибудь сюрпризом. То ветка сирени на дверной ручке, то обессилевший бражник между оконными стеклами (дарить свободу, это потрясающее, ни с чем не сравнимое чувство). Дом жил, и я это ощущал, не знаю уж, чем и как.