За полем дол, на доле дом...

Так я открыл свою золотую жилу... и терзания совести. Картины мои хорошо покупались, и я ушел со старой работы, тем более, что по ночам мне хотелось спать, а не торчать в конторе, пусть даже пару раз в неделю. В доме все чаще стали появляться разные интересные личности. Пара девушек оставались на ночь; но лишь единожды - им не понравилась гробовая тишина, царящая в доме по ночам, а также отсутствие какого-либо проявления либидо с моей стороны. Больше они не появлялись. А я удивлялся себе; тому, что теперь не нуждаюсь в женской силе, без которой годом раньше не мог сделать и штриха. Мой таинственный предок, и вкупе - его картины, стали для меня источником силы. Я разбогател. Кое-кому из новых друзей по-пьяни рассказал об истоках моего "таланта". Меня не обвинили, но и не поняли. В-сущности, народу было до лампочки, что там из себя представляет мое творчество и откуда я черпаю силу и идеи. Мои картины оживляли стены городских квартир, построенных не по законам природы, и этого было достаточно. Меня благодарили в письмах и изустно. Сняли документальный фильм: оператор, режиссер, помощники лазили по дому, устанавливали лампы, спорили, командовали мной, перекладывали предметы, переставляли мебель, в-общем, черт-те что! Но никто ничего не спрашивал о месте в моем творчестве кучи старых картин и рисунков в кладовке. Я ничего и не сказал. Исправно позировал с кистью перед мольбертом. Загадочно улыбался, потел от скромности и самомнения. А по окончании съемок, проводив всю братию до грузовика, а грузовик до поворота, не вернулся в дом, а ушел в лес. Ночь прошлялся по опушкам; утром, почти неуставший, но изрядно протрезвевший от всей этой шумихи, с тишиной во взгляде, вернулся в дом. На крыльце, свернувшись калачиком, грелся уж. Почуяв меня, молнией скользнул по ступенькам и исчез в поленнице: дом встречал меня и радовался мне. Я решил, что вкупе со всей своей паскудной мелочностью не стою этой радости.

"Да брось!" - шептал дом. - "Я ведь выбираю не лучших, а типичных. Типичных для своего класса существ. Ты не пай-мальчик, уж точно. Но ведь и я не небоскреб."

- Это скорее достоинство, чем...

"Кончай, паря! Будь реалистом. Мне не нужны святые, ибо святым не нужны дома. Пойми, что я держу тебя в себе таким, каков ты есть со всеми твоими скверными потрохами, потому что люблю тебя. Усек?"

- Еще бы.

Он был моим спасителем, но много позже я понял, что дом не во всем мне признался, возможно, жалея мои нервы. Конечно же он видел больше и дальше моего. И бесспорно, он отрабатывал свой долг, поселяя нас в своих апартаментах. Долг любого стационарного и переносного строения. Но он не признался бы никому из нас о загадочной субстанции, получаемой им от нашего с ним симбиоза. О том, что она из себя представляет и чему служит для него. Он был оседл, как и любой представитель его класса. Но он являлся настоящим Дедалом среди подобных ему. И он страдал от своей неподвижности. И призывал к себе обитателей. Он выискивал самых неистовых, буйство коих выплескивалось через край терпения разумного и утилитарного окружения, которое изгоняло таких индивидуумов куда-нибудь подальше и надолго. Дом притягивал их, поселял в себе, влюблял в свои серые обшарпанные стены, кормил их, грел, веселил, опекал и временами, осторожно взяв в невидимые длани ничего не подозревающего хозяина, выдавливал из его мученической плоти каплю разрушительного фермента неудовлетворенности. Поглощал ее и забывался в коме, отдавшись грезам, ощущениям другого мира, совершая полеты на крыльях тоски в страну глубочайшей и тяжелейшей неизвестности, в край вопросов без ответов, в обитель невоплощенных снов, прозрачных, как дни поздней осени в преддверии первого снега. Округа в такие дни приобретала странные, никакие черты, законы тяжести и сохранения вещества становились одними из многих допущений, а небо теряло цвет, превращаясь просто в гигантскую толщу воздуха.

Да, подобное знание было не по мне такому, каким я был тогда, обитая в доме, крадя чужие идеи. Существо мое медленно накалялось в каком-то таинственном тигле до тех пор, пока не достигло нужной кондиции. И тогда меня вынули из горна и обрушили на мою голову первый из множества ударов, чтобы придать мне более правильную форму.

Я встретился со смертью, но не в ее привычной экипировке. У меня на руках умер странник. Теперь я знаю - странники умирают легко, после них не остается в комнатах тяжелого запаха смерти.

В то утро я встал поздно. День обещал быть ясным, и это сулило тяжесть в голове и вялость в членах. "Нет, - решил я, держа в руке неоконченный эскиз, - сегодня буду бездельничать".