За полем дол, на доле дом...

"...Я пришел в сознание от собственного крика, проснулся окончательно, поднял голову, вглядываясь в черноту окна и вслушиваясь в звуки. Дождь наотмашь хлестал по окнам, барабанил в жестяную крышу, словно пытающийся вломиться в квартиру жертвы разбойник. Сверкнула молния и почти тут же грянул гром, сотрясая все вокруг; в серванте тихо зазвенели тарелки. Я сообразил, что, видимо, предыдущий удар грома и разбудил меня. Какой уж тут сон; что-то творилось в мире; и во мне тоже. Натянув брюки, свитер и накинув плащ, я вышел на веранду. Остро, свежо пахло озоном; вспышки молний то и дело заливали ярким светом небо и землю, и этот призрачный электрический свет делал округу похожей на макет, освещенный люминесцентной лампой. Что-то вошло в меня. Я быстро обулся, застегнул плащ, натянул берет, запер дверь на ключ и побежал в сторону холма...

... Я двигался скачками, перескакивая с камня на камень, поскальзываясь в грязи, но не падая. Дом вместе с городской окраиной остались где-то позади, за холмом; а может быть, слева или справа - я полностью утерял чувство направления и не пытался его найти. Стихия правила мной; и свидетель внутри меня, который поначалу озаботился давать санкцию за санкцией на действия, через некоторое время замолчал и просто ждал чего-то. Пока его не снесло волнами пугающей, плотной, неудержимой реальности мира, выпукло и конкретно стоящей прямо перед моими глазами, заливающей своей настоящностью любые попытки воспринимающего ума думать, понимать, давать оценку. Передо мной расстилался мир, я поглощал его, как густую питательную субстанцию; и ноги мои не знали усталости, а взгляд не нуждался в определении направления.

Продравшись через кустарник, обронив где-то в чаще берет, я вынесся на плато, подбежал к обрыву и застыл на краю скалы, впитывая открывшийся моим глазам пейзаж, как иссохшая губка впитывает влагу.

Озеро внизу бушевало, в бешенстве набрасываясь на прибрежные валуны, будто пытаясь разбить их в куски. Оно больше напоминало архаичный океан, часть древней силы которого, казалось, воплотилось на время в его пресных водах. Ветер свистел в ушах, выл в гротах под обрывом. Я почти чуял соленый запах океанских брызг, а ведь ближайшее море находилось за сотни километров отсюда. Пейзаж был не просто красив, он потрясал, приводил в экстаз. Неслись громады мрачных, изорванных туч, и молнии время от времени соединяли их с неистово штормящим озером ослепительно-серебряными иглами. И тут в разрывы туч выглянула луна, вернее, две ее трети; озеро вмиг покрылось светящимися огнями - отражениями луны на гребнях волн. Я счастливо засмеялся, не в силах вместить столько буйной красоты единовременно, и струи дождя стекали по волосам, по лицу, возможно, смешиваясь со слезами, кои, возможно, присутствовали там, всё было возможно сейчас. Я мог плакать от радости; но это не мешало моему цепкому взгляду художника запомнить каждую мелочь наблюдаемой картины.

Я простоял на краю обрыва недолго; очнулся от того, что зубы мои стучали от холода, а пальцы на руках онемели. Я побежал по склону холма, наверх, и во мне не было страха потерявшегося в дикой природе городского жителя, но уверенность живого существа, для которого весь мир - большой дом. Я забрался на вершину почти не запыхавшись, оглядел с высоты округу, узрел впереди и слева еле заметные городские огни и пошёл к ним, уверенный и сильный, одинокий странник, отмеряющий путь к дому, где ждут его уют, тишина, покой и готовый к работе мольберт.

Гроза была на исходе, когда я добрался до дома, перемахнул через забор, дабы не тратить времени на обход вокруг дома к калитке, ворвался к комнаты, быстро переоделся в сухое, глотнул из бутылки "Массандры", зажёг свечу и схватился за кисть и краски. Мне не хотелось писать под электрическим освещением, свеча давала ровно столько света, сколько было нужно для вдохновения, и к утру картина была готова. Я запечатлел вид, наблюдаемый мною с обрыва, рваные тучи, глаз луны в дыре неба, россыпь серебряных брызг лунного отражения на волнах и справа врезающийся в озеро мыс. Поначалу я не заметил особенности написанной мной картины, и только много позже, спустя пару лет, рассматривая в журнале её иллюстрацию, я вдруг открыл то, чего раньше не замечал: ракурс, с которого открывался вид на бушующую стихию, находился не на высоте человеческого роста, а много выше, метрах в двухстах над поверхностью плато, как будто мастер, писавший картину, воспарил над землёй. Но ведь я писал не с натуры, а по памяти. Загадочно всё это было для меня тогдашнего, странно и мистично. Но ещё позже, уже после третьего путешествия к центру, я узнал, что именно так видят мир странники.

Картина была выставлена в городском музее вместе с остальными работами и по признанию съехавшихся на выставку знаменитостей, оказалась лучшей из всех писанных мною картин. Во всеобщем выставочном гаме раздавались даже такие слова, как "шедевр" и "гений". Возможно, плагиат тут ни причём, однако...