За правое дело

Но ведь Верочка — не парень, не рабочий мальчишка, подсказывал Денису второй голос, она не умеет и не может работать, чтобы прокормить себя и Марфу. За что же винить ее?

Ведь и он, Денис, не мог бы сейчас помочь своему другу. Например, взять ее с Марфой к себе в барак, где и без них-то тесно. Да еще прокормить их…

Донесшиеся от барака бабьи крики и ругань оборвали путаные мысли Дениса. И вдруг он, вспомнив о взрывах, о взметнувшемся в слободе странном клубке пыли или дыма, чему тогда не придал значения, опрометью помчался к бараку.

У входа в барак теснились и орали барачные и слободские бабы. Мужики, стоя в стороне, не вмешивались в перебранку, и только торопливое, ожесточенное раскуривание цигарок выдавало их волнение и интерес к шуму.

— Бонбы под избами рвать — это какое ж убивство, бабоньки! А все он, лугановский паскудыш, старается! Руки ему оборвать мало, архаровцу! — выкрикивали слободские.

— А ваши игде? Один, что ли, Никитка снарядом пулял? А окна кто надысь рогатками выбил? Все они на один лад, что ваши, что наши! — отбрехивались барачные.

Из стоявших на крыльце высказался не принимавший до того участия в споре Савелий Кузьмич. Вскинув, как когда-то на митинге, руку, тонко и громко прокричал:

— Тихо! Не то время, товарищи бабы, чтобы нам промеж себя воевать. А должны мы сообча, миром наши дела решать и все протчее…

— Завел! — сердито отозвались в толпе. — Ты про Никитку свово скажи! Когда ты ему, паразиту, мозги вправишь! Доколи он нам будет души мотать да детишек совращать наших!..

Шум, крики поднялись с новой силой, но невозмутимый Савелий Кузьмич снова поднял руку, и толпа, к удивлению следившего за отцом Дениса, мгновенно смолкла. Савелий Кузьмич степенно откашлялся, продолжал сдержанно, тихо:

— Опять вы не об том, товарищи женщины. Все мы сами мальчонками были, и шалостев у нас было не в пример боле. Об чем речь? Кабы убило кого, избу сожгли — ну тады… Снаряд, особливо когда он калибру четырех альбо шести дюймов, всяко могет сыграть. А тут что? Радоваться нам должно, а не в драку лезть да детишек ругать всяко…

— Хороша радость: стекла выбило да крышу разворотило! Вот ежели бы оно тебе в хату сыграло!..

— Об чем он говорит, бабы? Что же выходит, а? Может, его Никитке еще и благодарность надоть, за игрушки его в ноги покланяться?

— Не об том речь, дура! — сорвался Савелий Кузьмич.

— Бабоньки! Да он же меня и дурой еще!.. Ах ты же, кобель колченогий! Так вот тебе! — И рябая, плоская, что доска, баба подскочила к нему, но то ли запнулась о ступень, то ли ее толкнули с крыльца — высоко взметнула руками и с воплем упала навзничь, в толпу. Толпа ахнула, раздалась, вороньем облепила крыльцо, стащила с него Савелия Кузьмича, набросилась на барачных.

На мгновение Денис увидел обезображенное страхом лицо отца и руки, хватавшие воздух, как навалились на него обезумевшие от ярости бабы…

…Вечером отца уложили в кровать, и мать, растирая ему медной ложкой синяки и смачивая кровоподтеки, плакала и ругала его за драку. И странно, отец, никогда не сносивший даже робких упреков, безропотно выслушивал все ее возмущения и обиды и только просил не наказывать виновника всех этих бед — Никитку.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Дед Савелия, крепостной мужик, в шестьдесят первом получил волю и землю. Впрочем, заболоченную падь бывшего помещичьего угодья нельзя было назвать землей, и дед упрямо вколачивал в нее и свою завидную силу, и время, и веру в сытый завтрашний день, но трясина только разоряла его, втягивала в долги, а не рожала.

Семь лет ублажал бесплодную топь дед Луганов, а в один день простился с землей, проклял свою крестьянскую долю и ушел в город. Поманил его товаришок:

— Айда в бурлачки, брат Луганов. Хошь и нелегка лямка и велика матушка-Волга, да все подале вроде как от страмной жизни. Хошь денек — да наш, хошь разок — да встряхнемся!

В бурлаки купцы не всякого брали: работка воловья, но плата справная: в иной день и рубль отдай. Луганова взяли без думки — дюж! А там и сыны подросли — их взяли. Все в стать вышли, все в отца. И потянул русский богатырь с сыновьями тяжелую бурлацкую лямку. На роздыхах у костров, у чанов с ухой заводили они грустные напевные песни и, забываясь, изливали в них Волге-матушке свои души. И, умирая, оставил дед Луганов в наследство детям и внукам своим жгучую ненависть к земле и страстную любовь к Волге.

Младший из внуков, Савелий, выдался не в деда: приземистый и нескладный. Но и его короткие ноги крепко упирались в песок, а в широкую не по росту грудь до мослов врезалась ременная лямка. Зато нравом был, не в пример смирным братьям, резвый до буйности, весельчак и заводила на игрищах среди парней. Умел Савелий шутками да побасками девок до колик рассмешить, спорщиков развести полюбовно, умел, задурив, и беду на себя накликать. И тогда незлобивые, смиренные братья волей-неволей чесали свои могучие кулаки, спасая Савелия от увечья.