За правое дело

— Тогда сюда гляди, неча по кустам шарить. Вот так, вижу, — уже ласковей сказал Савелий Кузьмич. — И сели они играть. Бурлачок шашку за шашкой отдает, купца радует, товарищев в сумление водит. Уже и в «дамки» купца пустил. А потом… шасть! — и все, почитай, купцовы шашки с доски смахнул! Да еще и в нужничек запер! Купец в испарину, а бурлачки товаришка качать да купцов товар для него метить. Сыграли еще — опять такожде. Купца, того гляди, кондрашка хватит, на метины в товаре своем зверем глядит, отыграться пуще прежнего желает, а не могет. Уже и весь товар в метинах, потому как бурлачок на все ставит. Баржу заложил, кошель с золотом — проигрался! И такая тоска купца взяла и по себе жалость, что волком взвыл, в ноги бурлачку кинулся: «Пощади, смилуйся, за шутку сочти, век за тебя бога молить буду! Все одно не впрок тебе товар мой, потому как не купецкая у тебя жила. Портки сыму, прыгать стану, всего тебя до дерьма вылижу!..» А бурлачок по палубе ходит и купца быдто забыл: ящики с соболями, куницами, тюки с парчой да шелками щупает, рукой этак поглаживает, ровно детишек малых. «Чего тебе?» — спрашивает. Быдто и не слыхал, о чем его купец просит. А тот вовсе: ноги бурлачку лижет, богом клянет: «Отпусти душу!» Взъярился бурлачок: «Себя кляни, орет, бесстыжая твоя морда! А бога не трожь! Ступай лямку тяни, а не то слезай с чужой баржи, не займай место!» И что, думаешь? Кинулся купец в реку! Покуда вытащили, в чувствие приводили и — концы отдал. Бурлачки в страх пришли: что как на убивство подумают? А новый хозяин баржи, товаришок ихний, сумрачный такой сделался и говорит: «Ну, чего затряслись, заячьи вы душонки! Таперича кабы и сам убил — откупился б. А тут все видели: добровольно утоп купец. Давайте-ка лучше баржу тягать, а то время упустим — товар в цене падет». Бурлачки с таких слов диву далися, товаришка свово не могут узнать: злей утопшего на их глядит и весь ажно красный сделался. Повели баржу. А тот пуще орет: «Опоздаем — вполовину разочту! На мель посадите — ни копья не дам, еще и за урон взыщу, с гадов!» И сам не спит, товар караулит, ящикам да кулям счет ведет.

Русский человек дюже снослив. Терпенью его зверь завидует. А уж невтерпеж когда — сам того зверя злее. И нет ему тогда ни бога, ни черта, ни другой какой силушки удержать. Так-то. Помолились бурлачки господу богу, поднялись на баржу, связали воедино обоих хозяев своих, живого и мертвого, в трюм на мешки бросили. А после вывели на глубь баржу — и все эту жадность, с богатством ее — на дно! Вот тебе и вся притча. Понял ли?

— Понял, тять.

— Ну и ладно. А теперь спать.

…На рассвете Савелий Кузьмич едва растолкал сына.

— Вставай, зорьку упустим!

Небо уже румянилось на востоке, и его нежный вишневый сок разливался по речной глади. Теплая волжская ночь нехотя уходила в горы, уступая свои права погожему утру.

Первый заметил несчастье Денис. Оставленные отцом на ночь в лодке съестные припасы плавали в воде и раскисли. А вместе с ними пропали и черви. Савелий Кузьмич долго и сокрушенно глядел в лодку на размокшие куски хлеба, газетные кульки с пшеном, солью, перцем, расползшихся по дну дохлых червей, сказал с горечью:

— Ума не приложу, с чего бы ей, проклятой, потечь? Ладно, черпай живей, опосля гадать будем!

Через полчаса они тихо, чтобы не спугнуть рыбу, уже подплывали к заводи, и Савелий Кузьмич обнадеживающе шепнул Денису:

— Ништо, на червя мы вдругорядь окуней словим. Вот сейчас сетку вытянем, может, и поболе чего возьмем.

Найдя на тряпице коряжину, Савелий Кузьмич, как и в прошлый раз, усадил Дениса за весла и, отвязав конец сети, с вожделением стал втягивать ее в лодку, подсчитывая застрявшую в ячеи окуневую и прочую мелочь. И вдруг почувствовал сильный рывок, вскрикнул от радости.

— Есть, каналья! Сильна рыбина, а мы ее сильней! — И быстро заработал руками, прикрикнул на зазевавшегося Дениса: — Чего спишь, греби шибче, раззява!

Но по мере того как все больше вытягивалась из воды сеть, вытягивалось и тускнело лицо родителя: ни рывков, ни тяжести добычи не ощущалось. И обмер: рыбина, оставив огромную дыру в спутанной сетке, ушла, даже не вильнув ему хвостом на прощание. Савелий Кузьмич, убитый случившимся, еще ближе подтянул к себе порушенное рыбиной место, развел руками дыру — и даже застонал с горя:

— Это как же такое, а? Это кого же я тебе привезу, Степушка?..

6

Было раннее утро, когда они с веслами, баграми и сетью, с уловом, разместившимся в двух карманах отцовской брезентовой куртки, уже подходили к дому, как вдруг Савелий Кузьмич, первым заметивший толпившихся у барака людей, придержал сына, робко спросил:

— Чегой-то никак опять бабы возле нас трутся, а?

Однако на этот раз никто из толпившихся у крыльца не кричал, не размахивал с угрозой руками, никто даже не обратил внимания на осторожно приблизившихся к ним Лугановых и только молча посторонились, давая подойти ближе к стене барака, на которой крупными печатными буквами взывали два грозных предупреждения: