За правое дело

— Вот послушай-ка. Ловил я, помню, лет тридцать тому, а то и поболе — леща. Ну, обычная штука: леска, крючок, червяк красный, который лещ любит. Чудно! Но, надо сказать, худо ловилось. Так, мелочь шла: шерманы да густерки. Может, низовик мешал, может, еще какая причина, а худо. И встал рядком со мной на лодчонке такой же вот, как я, старый хрен. «Как, говорит, идет рыбка?» — «Худо, говорю. Совсем клева нету». А тот смешком этак: «Ах она, пакостница! А ну-кось мы ее растревожим…» Чудно! И только его крючок на дно — хвать рыбину! И пошел таскать. Покуда я одну — он десять. Да не шермачей и густерок, а подлещиков да лещей! Ясное дело, думаю, в кон попал человек. Лещ — он ямку любит, а я, стало быть, промахнулся. Чудно! Заело тут меня. «Дай, говорю, дедуся, рядышком с тобой стану, чего ж я без рыбы домой?» А тот опять смешком: «Изволь полови. Ты на мое, а я на твое место стану: там, я чай, и мне рыбка осталась». Поменялись мы местами. Кидаю, кидаю я крючки, а клеву опять нет. А дед на моем месте еще пуще прежнего потаскивает. Да каких лещей, язви его в душу! Глядит он, у меня не ловится, и кричит: «Давай, милок, помогу пымать. Кидай ко мне свой крючок, я своим червем твою рыбину растревожу». Ясное дело, бросил я ему крючок. А он насадил на него червя — и швырь в воду. Чудно! И только крючок на дно, как леску мою — дерг-дерг! Тащу — и глазам не верю: лещ фунтов этак на восемь! Еле в садок спустил — чистый лапоть. Насаживаю своего червя — опять нету клева. Вот штука! А дед мне: «Ну как?» — «Нету, говорю, лова». — «Ай, ай, скалится, плохо дело. Стало быть, рыбка тебя не любит, не сладко потчуешь ее. А ты посласти ее, поживку-то, подразни рыбку». Меня ажно в жар бросило: «Чем же ее посластить, дедушка?» — «А это, говорит, рыбу спроси, она скажет. А не скажет — и я тебе не скажу, а то ты шибче меня станешь таскать, а меня завидки брать станут». И садок вытащил. Почитай, полон садок-то! Так весь на солнце золотом да серебром и играет! Чудно! У меня опосля того лова месяц голова пухла: какую такую приманку знал дед, на которую рыба, что кошка на валерьянку, кидается? Уж чего ни пробовал, чего в аптеках ни покупал да дома ни кашеварил — ан нет. — Зотов помолчал и, опять хитровато уставясь на Дениса, тихо спросил: — А может, и меня резец любит, как думаешь, а? Чудно!

Зотов откашлялся, дружески похлопал по плечу разинувшего рот Дениса и, уложив в шкафчик ненужные больше резцы, жестом поманил его к себе.

— Я к тебе первому, может, ласков, сынок. Первому, понял? Башковитый ты, ну и ндравом ты мне глянулся. Мой-то сынок помер — один был сынок, а помер, — так я и вправду сволочным стариком стал… Ну, да что там… Так я тебя вот зачем: ты про рыбу эту людям не сказывай. Неча ихнее любопытство зудить, оно и так мне все печенки проело, понял?

— Понял, дядя Федя.

— Ну и ладно. Ништо, может, и тебя резец полюбит когда, так ты хорони ее, любовь эту. Зависть чужая тебя не съест, а почет и достаток всегда при тебе будут. Чудно!

9

Однажды, уже в конце августа, Денис шел навестить своего больного учителя — последнее время Зотов все чаще болел, по нескольку дней оставляя без дела ученика, — и на душе его было неспокойно. Что будет, если надолго заболеет, а еще хуже, помрет учитель, к которому у Дениса росли все более теплые чувства. «Скряга и нелюдим-старикашка», каким он слыл в цехе, оказался вовсе уж не таким скупым и зловредным, а даже заботливым и добрым к Денису. За что же его так невзлюбили люди?..

У одной из витрин Денис загляделся на вывешенные за стеклом дамские меховые шапочки, лисьи и котиковые шкурки, сумочки, бусы и ожерелья. Кому это все сейчас нужно, когда кругом такая нищета, голод и смерти? Кто может покупать это, кроме сбежавших или попрятавшихся купцов, буржуев и других богатых господ, которых давно уже не видать в городе? Разве что еще перекупщики да иностранцы, каких и сейчас много в Саратове: купят на всякий случай или увезут домой, за границу.

— Ради бога, не оглядывайся!

Денис обмер. Этот тихий, повелительный голос он узнал бы среди тысячи других — Верочка!

— Ma tante все время следит за мной. Она не должна видеть нас вместе, что мы разговариваем. Поэтому только отвечай мне… и не смотри в мою сторону. Почему ко мне до сих пор не идет Марфа?

— Померла она.

— Как?.. Когда?..

— В июне. Холерой болела.

— Бедная Марфа! Боже, что делается вокруг…

Только теперь Денис увидел в стекле отражение Верочки, той самой Верочки, какой она запомнилась ему на Соколовой горе в их последнюю встречу. Но сейчас она была еще красивее и наряднее. Значит, хорошо живет. А вот про Марфу совсем забыла…

Они стояли почти рядом, в каком-то одном шаге друг от друга, и оба усиленно делали вид, что разглядывают витрину.